В 7 часов Ришелье уже начинал работать, прерывался только на перевязки-обед-мессу-поиграть с котами. Всё. Потом работа с бумагами и встречи с посетителями продолжались до позднего вечера и полного упадания секретарей с ног. И это уже когда Ришелье было за 50, и он был весь насквозь больной! В лучшие годы в бешеный график включались ещё поскакушки на конях, руководство боевыми действиями, беседы с отцом Жозефом и стремительные перемещения на карете туда-сюда-обратно.
При этом Ришелье даже в лучшие годы был тонким знатоком вин, но вот впихнуть в него к винам хоть что-нибудь было ужасно трудно. Поэтому Мари Мадлен приходилось идти на всякие ухищрения (говорят, она в отчаянии даже породила неплохой рецепт салата – вот что любовь к дядюшке делает!).
Добавим ещё неумолимую медицину той эпохи – хотя мэтр Шико, который отвечал за здоровье кардинала, был врачом передовым и печёными жалами мантикоры под соусом из мандрагоры больного не потчевал. А всё больше составлял разные бальзамы, припарки-перевязки, а как-то раз даже ухитрился состряпать из воска почти что катетер, которым отодвинул в сторону камень в мочеточнике.
Но всё-таки то, что Ришелье каким-то образом с такими исходными данными и таким образом жизни дожил до 57 лет – иначе как чудом не назовёшь. Вполне возможно, что Сен-Мар и его товарищи мутили свой заговор именно исходя из принципа «Да он уже сто раз как помереть должен, вдруг он вообще до ста доживёт!»
Однако чуда не случилось. Ришелье совсем перелёг на носилки, путешествовать начал всё больше по воде, а вносили его во дворец иногда через окно. Последний совет с королём и вовсе отдаёт хорошим таким абсурдом. При короле, как известно, лежать запрещено. Но Людовик, который и сам был болен, не растерялся и приехал в гости к кардиналу тоже лёжа и с переносной кроватью. Так они лёжа и посовещались.
А потом кардинал начал покашливать кровью и приводить свои дела в порядок. Мы уже знаем, что он добил Сен-Мара и де Ту и отобрал у Гастона право на регентство. Ещё он протащил в королевский Совет Мазарини. И промыл королю мозги в плане «Весь этот фаворитизм жутко мешает работать, так что заканчивайте уже это дело». И добился ссылки для де Тревиля, Дэзесара и остальных участников заговора – причём требования выдвигались в духе «Сослать – и никаких гвоздей». С лёгким душком шантажа («А если не сошлёте – мои гвардейцы к вам вооруженными ходить будут, а то вдруг эти ваши друзья меня запыряют!»). Понятное дело, Людовик всему этого сильно не обрадовался и от министра устал вдвое против прежнего.
Хотя Ришелье, даже когда слёг, ухитрился оставаться собой. Король пришёл было немножко потыкать больного палкой – вдруг он притворяется, что помирает? Но тут кардинал приоткрыл глаз и ещё раз набил себе цену:
– Я тут у вашего величества отпуск беру. Но это ничего, у вас тут все враги побеждены, а королевство в зените славы – как же это утешительно!
Каким-то чудом Людовик после этого не подскочил с воплем: «It`s alive!» и не задушил доставшего его министра подушкой. И даже выслушал прощальные советы насчёт: «А Мазарини вы не потеряйте, где вы такого-то ещё найдёте!» Но зато, когда вышел, как говорят, с трудом удержался от «цыганочки» с выходом.
Ришелье тем временем поинтересовался у врачей – что там и как по прогнозам. Врачи давали прогнозы с точностью синоптиков: «Скорее всего жизнь, ощущается как смерть, возможны осадки в виде мучительной агонии». Только мэтр Шико по старой памяти уточнил:
– Ну, в ближайшие сутки вы либо помрёте, либо вам полегчает.
– Не знаю, что такое керосин, но дело им пахнет, – осознал Ришелье и удвоил усилия на подготовку. Например, он исповедовался, но тоже в своём духе: когда священник спросил, как там дела с прощением врагов, кардинал выдал, что не было у него врагов, кроме врагов государства (где-то хором икнули Шеврез, Гастон, де Тревиль и куча уважаемых людей). Потом он перетряхнул завещание – в основном всё отходило к Комбалетте, титул Ришелье переплывал к одному из внучатых племянников, а роскошный дворец Пале-Кардиналь Ришелье оставил королю (поэтому сейчас дворец – Пале-Рояль).
Потом к кардиналу наведались всякие там посланцы Гастона, Анны и немножко даже сам Людовик, все желали кардиналу быть здоровеньким и даже не приплясывали на ступеньках.
Последней у изголовья Ришелье осталась племянница. С ней он тепло простился, сказал, что любил её больше всех на свете, но умирать на её глазах не захотел. И умер, как и полагает священнослужителю, в присутствии священника.
Враги кардинала по этому поводу, конечно, очень обрадовались, Гастон так даже вслух. А король, говорят, скорбел, но очень глубоко внутри, потому что вскоре он даже песенку на это событие написал. И принялся трепетно заруинивать всё, что сделал Ришелье: вернул своему брату право регента например.
Заруинить всё окончательно Людовик не успел. С того света ехидно посигналили: «Ваше величество, а я говорил, что пойду первым, чтобы освещать вам путь? Ну так воо-о-о-от…» В общем, через пять месяцев король скоропостижно отправился за своим первым министром (не дожив при этом до сорока двух лет). Оставив Франции: войну с Испанией, жену с двумя малолетними детьми и в непонятном статусе, Гастона, который вроде бы регент… И Мазарини. Которому предстояло это всё расхлёбывать.