Когда я вышла из ДВИ, на землю спустились сумерки. Воздух был чист и закатное солнце еще грело. От горизонта до горизонта протянулась янтарная арка. Прекрасный вечер. Зачем спускаться под землю? До моего дома отсюда не больше двадцати километров по живописному Джейкобсширу. Трусцой я одолею это расстояние меньше чем за два часа. Или можно пойти по шоссе — это будет лишних пять километров. Если устану, сяду на флайбус, проходящий каждые два часа.
Я выбрала шоссе, идущее через поля мягкой туман-травы. Вечером все предметы отбрасывали по две тени: одну длинную — от заходящего солнца, другую короче — от колец. В траве порхали птички с коричнево-серо-золотым оперением; за ними скакали пушистые розовые зверьки с огромными ушами. Они выпрыгивали из травы, на мгновение мелькали в воздухе темными силуэтами на фоне бронзового неба и снова исчезали в травяной дымке. Пейзаж казался нереальным, словно смотришь голофильм, снятый через бронзовый светофильтр.
Примерно через час я вышла к небольшому строению у дороги — ресторану с маленьким магазинчиком. Услышав изнутри пение, я остановилась. Мне страсть как хотелось зайти, но точно так же не хотелось, чтобы на меня глазели. В конце концов чувство одиночества перевесило. Я подошла к дверям и распахнула их.
Столики в небольшом зале размещались у стен, посередине стояло еще несколько, по всей видимости, дополнительные. Зал освещался только свечами, поэтому в нем царил полумрак. В глубине зала на деревянном помосте сидел мужчина с вьющимися каштановыми волосами и пел чуть хрипловатым баритоном. Кроме него в зале находилось всего несколько человек, разговаривавших друг с другом или слушавших пение. Я уселась за свободный столик у стены, ухитрившись остаться никем не замеченной.
Когда ко мне подошла официантка, она даже не обратила внимания на нашивки праймери у меня на рукаве. В заведении, расположенном неподалеку от ДВИ, она, должно быть, привыкла часто видеть офицеров.
Я заказала стакан светлого рома. И выпила. И заказала еще. И выпила. И заказала еще. Забавно. За два последних дня я выпила больше, чем за предыдущие полгода. Но здесь, в этой пыльной зале, мне было уютно. Мне ничего не надо было делать, только сидеть и слушать пение этого парня. Он напоминал мне Джарита. Не то чтобы он был слишком похож на него — шевелюра не в счет, — но он тоже пел. И тоже вышел собой.
Я подозвала официантку:
— Принесите еще выпить.
— Рому? — спросила она.
— Да. — Я ткнула пальцем в певца. — Вы не… когда он кончит петь, не спросите ли вы его — не согласится ли он выпить со мной? — Я смутилась.
Что, если он откажется? — Если только ему не надо готовиться к следующему выступлению, — поспешно добавила я.
Официантка улыбнулась:
— Я передам ему.
Когда паренек кончил петь, я успела прикончить еще два стакана.
Официантка склонилась к нему, и он обернулся посмотреть на меня. Потом он кивнул, встал и исчез в двери за сценой.
Я поморщилась. Но прежде чем я успела обругать себя за дурацкое приглашение, он появился снова, направляясь ко мне. Он остановился у моего столика и поклонился.
— Добрый вечер, мэм.
Я улыбнулась.
— Соз. — Я махнула в сторону пустого кресла. — Составите мне компанию?
— С удовольствием. — Он сел напротив меня. — Меня зовут Ник.
— Ник, — славно звучит. — Что будете пить?
— Пиво сойдет.
Я снова подозвала официантку:
— Принесите нам пива и рому.
— Да, мэм. — Вид у нее был такой, какой обычно бывает у официантов, когда они считают, что ты пьешь слишком много.
Ник покосился на батарею пустых стаканов передо мной, потом на меня.
— Вообще-то я предпочел бы кофе. — Он улыбнулся. — А вы не хотите?
— Нет, спасибо, — ответила я. — Ром сойдет.
Официантка ушла, а я попыталась придумать, что бы такого умного сказать. Но мой ум отказывался помогать мне. Он где-то блуждал. Все, на что меня хватило — это на «Вы хорошо поете».
— Спасибо, — отозвался Ник.
— У меня есть брат, он тоже поет. Баллады и все такое, — я поморщилась.
— Я сама стараюсь не пробовать свой голос при людях. Он их пугает.
Ник засмеялся, будто я сказала что-то смешное.
— Уверен, что у вас красивый голос.
— Красивый, только слуха нет. — Он пугал даже меня. — Единственный, кому я пела — это младший братишка, Келрик, к-когда он был совсем маленьким. — Келрик стоял у меня перед глазами, улыбаясь той самой улыбкой, которую я так любила. — Ему, поди, было все равно. Когда ему было два года, а мне — одиннадцать, он всегда вешался мне на шею.