— А я и не знал, что ты кристианка, — отозвался Ньюте, чтобы разбить форму неожиданной интимности эстлоса Бербелека и эстле Амитасе; всех остальных она замкнула в неудобное молчание. Рытер указал на ожерелье Шулимы с серебряным крестом.
— Ах, нет, — Амитасе подняла подвеску, как будто присматриваясь к нему впервые в жизни. — Это ломаный крест. Уже за несколько тысяч лет до Александра его использовали для магии и обрядов.
Как обычно, слушая ее голос, пан Бербелек пытался идентифицировать акцент Шулимы. Ее окский был мягким, с растянутыми гласными и нерегулярно появляющимся придыханием, как будто она обращалась исключительно к себе и говорила в секрете, приглушая голос перед чужими. Человек невольно тянулся к ней, склоняя голову набок.
— Так ты, эстле, интересуешься старинными культами? — вмешался пан Бербелек, чтобы поддержать беседу.
Шулима глянула на него над своим веером.
— Эти вещи все так же остаются опасными, — сказала она.
— Опасными?
— Старые боги так легко не уходят, — заметил Ихмет Зайдар. — Остается такое чувство, будто бы они были, все же, более… настоящими…
— Козлиная кровь и вой на Луну, — буркнул с презрением Кристофф.
Эстле Амитасе громко вздохнула.
— Неужто нам нужно сейчас об этом говорить? Мы пришли сюда развлечься, а не вести религиозные диспуты.
— Красота всегда притягивает внимание, — усмехнулся пан Бербелек, указывая глазами на серебряный гаммадион между грудей эстле.
— А жаль, — просопел эстлос Ньюте. — Я уж было понадеялся, что встретил сестру по вере. Но ведь должна быть причина, по которой ты, эстле, выбрала такой крест, раз уже тебе известно о его происхождении.
— Разве вкус определяет выбор религии? Не обижайся, только я не могла бы просто так носиться с изображением орудия пыток; в этом есть какое-то извращение.
— Го-го, вот этого я уже так не оставлю! — замахал руками иерусалимский рытер. — Подобные мнения провозглашают те, кто о самой религии мало чего знает, вот они и повторяют, что услышали, а слухи такие рождаются из сплетен, из ничего, из стечения случайных слов, самых мелких корреляций, из туманной формы. Что ты вообще знаешь о Кристе, эстле?
— Ммм, еврейский кратистос четвертого века александрийской эры, еще из диких кратистосов, одержимый местным еврейским культом, осужденный на распятие по политическому делу, но он успел затащить под свою Форму приличное число евреев. Якобы, на кресте этом он не умер, сумев удержать тело. Что еще? Кажется, он еще приписывал себе какое-то родство с Богом.
— Сыном, был и остается Его сыном!
— Никогда я не дарила особым уважением тех богов, — с еле заметной ироничной усмешечкой заявила Шулима, — у которых имеется и тело, и амбиции, желания и комплексы, враги, друзья и любовницы, дюжины детей — все человеческое. Люди стократно не равняются божественному.
— Таким, божественным, как раз и является Аллах, Бог мусульман, — прибавил пан Бербелек. — Правда?
Кристофф схватился за голову.
— Господи Кристе! Да что вы тут говорите! Ведь Мухаммад украл Его у нас, у него просто в голове помутилось под антосом Аль-Каабы, так что все у измаилитов и вышло перекрученным.
— Ага, так это, выходит, Бог Аристотеля? — допытывалась Шулима. — Тогда я ничего не понимаю. Как Он мог бы иметь сына? Зачем? Какой в этом смысл? Ведь все это никак не держится кучи.
Надув губы, она схрустела остаток тюльпана.
Кристофф громко фыркнул. Сейчас начнет рвать свои рыжие патлы, подумал Иероним.
— Мне всегда казалось, — вмешался Ихмет, щуря глаза, когда он задумчиво глядел над головами Бербелека и Амитасе на заходящее Солнце, — собственно, с самого детства… это как с шарообразностью Земли или кровообращением в теле — каждый человек, раньше или позднее, приходит к тому же, попросту наблюдая за миром и делая выводы. В том числе, и люди перед Аристотелем. Вопросы всякий раз одни и те же. Почему мир такой, какой он есть? Почему он вообще существует? Что было перед тем, откуда он взялся, каковы тому Причины? Мог ли бы он быть другим, а если так — то каким, если же нет — тогда, почему? Мы видим, как из форм простых проявляются формы сложные, как из пустоты рождается мысль; под пальцами демиурга из бесформенного сырья появляется сложный артефакт. То есть, и для мира должна существовать Цель, совершенная Форма, окончательная и бесповоротная причина, которая сама причины не имеет, ибо тогда мы должны были бы отступать в бесконечность. Но если вселенная, время, бытие вообще обладают началом, то начало это должно быть именно таким: беспричинным, абсолютным, замкнутым в самом себе, совершенным. От него происходят все Формы, он притягивает первоначально бесформенную Материю к видам, все более близким к нему самому: планеты, звезды, луны — ведь откуда бы они взялись в виде идеальных шаров, на идеально круговых орбитах, если из не навязанной морфы этого кратистоса кратистосов? — моря и суши, болото и камни, растения и животные, и люди, и люди мыслящие, а среди них демиурги, текнитесы, кратистосы — все более приближающиеся к Нему. Все мы живем в его антосе, вся вселенная располагается внутри Его ауры, и с каждым мгновением наш мир становится более подобным конечной Форме, все более конкретным, сформированным, совершенным, божественным. И в самом конце будет существовать лишь одна Субстанция: Он.