Бой шел недолго, может, с полчаса, но мне эти минуты показались вечностью. Наконец, не выдержав таких потерь и деморализующего эффекта моего «чудо-оружия», наемники дрогнули. Сначала один дал деру, потом другой, а затем и вся их банда кинулась наутек, утаскивая раненых и оставляя на земле больше десятка своих жмуриков. Мы не стали их преследовать — сил едва хватило, чтобы отдышаться да своих пересчитать. К счастью, убитых среди наших было немного, но вот раненых хватало.
Вскоре и Орлов со своими солдатами подоспел — они услышали пальбу и кинулись на помощь, но, как говорится, приехали уже к шапочному разбору. Оглядев поле боя и выслушав сбивчивые, полные ужаса рассказы уцелевших, прапорщик только присвистнул, с недоумением глядя на мое еще дымящееся ружье:
— Ну, Петр Алексеевич, удружил… Что за чертовщина у тебя в руках такая? Сроду такого не видывал!
Я же смотрел на свой «СМ» и видел его недостатки. Пару раз его заклинило. Ствол перегрет до предела, мог разорваться в любой момент, а значит нужна другая сталь, оружейная по меркам моего времени. С патронами тоже не все гладко. Просто чудо, что прототип смог выполнить свою функцию.
Слухи о «чудо-оружии» Смирнова разлетелись по округе быстрее лесного пожара. Местные крестьяне, ставшие невольными свидетелями этой бойни (кто-то из челяди в лесу отсиживался, кто-то из-за забора подглядывал), да и солдаты Орлова наперебой рассказывали о какой-то «огненной метле», которая косит врагов без дыма и промаха, о «громовой палке», изрыгающей смерть без остановки. Каждый рассказчик, естественно, добавлял что-то от себя, и вскоре мое скромное ружье превратилось в нечто мифическое, чуть ли не дьявольское. Понятное дело, эти слухи докатились и до Петербурга (Орлов-то обязан был доложить Брюсу). Не прошло и недели, как меня вызвали к Государю.
Петр Алексеевич принял меня в своем обычном скромном домике. Выслушал мой доклад о нападении и о том, как мы отбились, долго вертел в руках трофейные шведские пистолеты, снятые с убитых наемников. Потом попросил показать «ту самую штуковину». Я продемонстрировал ему свое ружье, объяснил, как оно работает, рассказал про бездымный порох. Царь слушал внимательно, не перебивая, задавал толковые вопросы, даже сам попробовал затвор передернуть.
— Стало быть, говоришь, без дыма палит и бьет далеко? — он задумчиво почесал подбородок. — Сие зело хорошо. Сие нам надобно. А что за порох такой мудреный?
Пришлось снова пускаться в объяснения, стараясь не грузить его слишком сложными химическими терминами. Петр остался доволен, велел продолжать работу и пообещал всяческую поддержку. Просил (да именно так) дать возможность пострелять, я обещал организовать, как доведу до ума прототип.
Слухи, как известно, долетают не только до царских ушей. Церковные круги на уши встали. Пошли разговоры, что Смирнов не иначе как с нечистой силой якшается, раз его оружие стреляет без дыма, «вопреки природе и Божьему установлению». Некоторые особо рьяные святоши уже в открытую называли меня пособником дьявола. Давление на Петра I со стороны консервативного духовенства, и так недовольного его реформами, стало нарастать как снежный ком. И это при том, что у самого Государя была напряженка с духовенством.
Апогеем всего этого стало выступление митрополита Стефана Яворского, Местоблюстителя Патриаршего престола. Фигура, надо сказать, влиятельная, в народе уважаемая, хотя и не разделявшая многих петровских нововведений. Он, опираясь на доносы и «свидетельства очевидцев», потребовал от царя немедленно предать меня церковному суду как чернокнижника и еретика. Петр Алексеевич оказался в крайне щекотливом положении. С одной стороны — гениальный инженер, чьи изобретения сулили огромные выгоды в войне со шведами. С другой — могущественная Церковь, с которой он только устаканил вязкое «перемирие». Открытый конфликт с духовниками мог привести к смуте в стране и так раздираемой войной и бесконечными реформами. Назревал серьезный кризис.
Царя прямо-таки колбасило. Это было видно по его дерганым движениям, по тому, как он то и дело сдвигал брови, выслушивая доклады своих приближенных. Затевать открытую свару с Церковью в самый разгар тяжелейшей войны со шведами — это было последнее, чего бы ему хотелось. Народ и так уже стонал от непомерных тягот, от бесконечных наборов рекрутов, от новых налогов. А если еще и попы начнут во всеуслышание кричать о «безбожном царе» да его «дьявольских приспешниках», то тут и до бунта рукой подать. С другой стороны, отдать меня на съедение фанатикам — значило лишиться ценного инженера и, по сути, расписаться в собственном бессилии перед дремучей косностью. Петр Алексеевич, при всей своей вспыльчивости, был политиком хватким и умел находить такие ходы, что диву даешься.