Он не стал ни отправлять меня на церковный суд, как того требовал Яворский, ни отмахиваться от грозных филиппик митрополита. Вместо этого царь решил устроить нечто вроде «стрелки», эдакого, «собеседования». Меня пригласили в одну из палат строящегося дворца, где уже собралась весьма солидная компания. Во главе стола — сам Петр, по правую руку от него — митрополит Стефан Яворский, суровый, аскетичного вида старец с пронзительными, умнющими глазами. Рядом с митрополитом — еще несколько видных священнослужителей, имен которых я, хоть убей, не запомнил. По левую руку от царя — Меньшиков и Яков Вилимович Брюс, мой неизменный ангел-хранитель, да еще пара-тройка вельмож, известных своей преданностью государю, но при этом имеющих вес и в церковных кругах. Обстановочка была напряженная донельзя.
Накануне Брюс устроил мне настоящую «генеральную репетицию».
— Главное, Петр Алексеевич, — бубнил он, — держись спокойно, говори с почтением, но не лебези. Ни в коем разе не отрицай, что твои изобретения — штука необычная, это ж глупо и бесполезно. Наоборот, напирай на то, что все твои знания и умения — это дар Божий, ниспосланный тебе для вящей славы Отечества и защиты веры православной от этих супостатов-лютеран. Смекаешь? Не ты сам умный, а Господь тебя на путь истинный наставил. И не для себя, любимого, стараешься, а для царя-батюшки и Родины-матушки.
Он даже заставил меня полистать Священное Писание (зачем, если я там ни в зуб ногой не понял — старославянский же) и зазубрить несколько подходящих цитат. Память из будущего, конечно, подкидывала какие-то обрывки знаний, но освежить их было совсем не лишним. Особенно Брюс давил на то, чтобы я почаще вворачивал про «защиту земли Русской» и «борьбу с нечестивыми врагами веры Христовой».
И вот я стою перед этим высоким синклитом, чувствуя на себе десятки буравящих взглядов. Митрополит Яворский начал издалека, с пространных рассуждений о божественном мироустройстве, о границах человеческого познания и об опасностях гордыни ума, который пытается сунуть свой нос в тайны, сокрытые от людей Всевышним. Говорил он красиво, витиевато, как и положено церковному иерарху, но суть его речи сводилась к одному: мои изобретения слишком уж выбиваются из привычной колеи, слишком уж «не по-людски» они действуют, а значит, есть все основания подозревать тут нечистую силу.
Когда он закончил, повисла тишина. Все уставились на меня. Я глубоко вздохнул и начал говорить, стараясь придерживаться инструкций Брюса.
— Ваше Высокопреосвященство, досточтимые отцы, Ваше Величество, — скучным тоном обратился я к присутствующим. — Не стану скрывать, что машины и устройства, созданные моими руками, могут показаться кому-то необычными. Но смею вас заверить, что нет в них ни колдовства, ни помощи дьявольской. Все те немногие знания, коими я обладаю, я получил не от лукавого, но по милости Божией, дабы послужить верой и правдой Государю нашему и Отечеству Российскому. Ибо сказано в Писании: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». А недруги наши, шведы-лютеране, не только землю нашу топчут, но и веру православную пытаются сжить со свету. И если Господь дал мне разум и умение создавать оружие, способное защитить народ наш и святыни наши от поругания, то не грех ли это умение зарывать в землю?
Я привел несколько примеров из житий святых воинов, что грудью защищали Русь от врагов, говорил о том, что Церковь всегда благословляла оружие, идущее на правое дело. Цитировал, как мог, отцов Церкви о важности защиты родной земли. Получалось, наверное, не всегда гладко, все-таки я не богослов, а инженер, но суть, кажется, донес верно. Я видел, как Брюс едва заметно кивал, подбадривая меня.
Митрополит слушал внимательно, не перебивая. Яворский был человеком, без всякого сомнения, умным и образованным, одним из немногих в России, кто понюхал европейской науки. И хотя он слыл консерватором, фанатиком он точно не был. Когда я закончил, он некоторое время молчал, задумчиво поглядывая на своих коллег.
— Слова твои, сын мой, гладки да благочестивы, — проговорил он. — И любви отчизне твоего оспаривать не стану. Однако ж, дела твои смущают умы многих. Станки твои диковинные, огонь тот… Все это не от простого разумения человеческого, а будто от некоего ведения сокровенного. А пути такого ведения не всегда к Богу ведут, сам знаешь. Да и в храме Божьем, сказывают, тебя нечасто лицезреют. А ведь истинный христианин не токмо делами, но и молитвой душу свою спасает да благословения на труды свои у Господа испрашивает.