Собрал крестьян на сход. Вышел к ним без охраны. Мужики смотрели исподлобья, настороженно.
— Знаю, не по нутру вам моя затея с этим… земляным яблоком, — громко заявил я. — Считаете его отравой. Ваше право, спорить не буду. Заставлять не стану. Но и вы меня поймите — я вам не враг и зла не желаю. А желаю, чтобы жили вы посытнее, чтобы ребятишки ваши с голоду не пухли, особенно когда год неурожайный выдастся.
Я долго говорил. Рассказывал, как в других землях эта картошка людей от голодной смерти спасает. Чтобы слова мои пустым звуком не казались, велел принести из господского дома несколько уже сваренных и испеченных картофелин. Сам, на глазах у всей деревни, взял одну, обжигаясь, почистил и слопал. Потом еще одну. Предложил попробовать старосте, другим мужикам. Те сначала отнекивались, крестились, шугались, но любопытство, а может, и пример «барина», взяли свое. Робко, с опаской, попробовали. Удивленно крякнули. Не отрава, оказывается. И даже вроде как вкусно.
— А чтобы вы не думали, что я вас тут обмануть хочу, — продолжил я, видя, что лед вроде как тронулся, — объявляю: те, кто в этом году посадит картошку на своих наделах, весь урожай я у вас выкуплю по тройной цене против ржи или овса. Думайте. Дело хозяйское, добровольное.
Это был сильный ход. Перспектива срубить живые деньги, да еще и втройне, заставила многих крепко задуматься. Потихоньку, один за другим, крестьяне потянулись за семенными клубнями. Сначала самые отчаянные или самые нуждающиеся. Потом, глядя на них, и остальные подтянулись. Процесс, что называется, пошел.
О четырехполье, которое я так мечтал внедрить, об использовании удобрений для повышения урожайности, пока можно было только в мечтах лелеять. Сознание крестьянское было косным. Зато первый, самый трудный шаг, был сделан. Со временем они сами учуят выгоду и пользу от новой культуры.
Однако не все было так гладко, как на бумаге. Вскоре по деревне поползли еще более зловещие слухи. Якобы я хочу крестьян потравить, чтобы потом их земли, очищенные от людей, заграбастать себе под свои «дьявольские машины» и «огненные печи». Слухи эти были настолько бредовыми, что я сначала даже ухом не повел. Но они распространялись с пугающей быстротой, находя благодатную почву в суевериях местных жителей. И сеял их, как потом выяснилось, не кто иной, как деревенский староста — Еремеич, который первым пробовал мою картошку и вроде бы даже одобрительно крякал.
Я вызвал его к себе на ковер. Старик приплелся, кланяясь в пояс, изображая на морщинистом лице собачью преданность. Глазенки бегали, рожа была плутовской у деда.
— Что ж ты, Еремеич, — спросил я его в лоб, — народ-то баламутишь?
Староста заюлил, начал божиться, что он ни сном, ни духом, что это все злые языки, враги мои и его закадычные, наговаривают. Врет, и не краснеет. Пришлось поднажать. Напомнить про розги. И Еремеич раскололся. Признался, что его купили с потрохами. Какие-то неизвестные люди, проезжие, дали ему денег, чтобы он эти слухи по деревне распускал. Кто такие, откуда — он, дескать, без понятия.
Я отпустил старосту, пригрозив всеми карами небесными и земными, если подобное еще раз повторится. Но сам крепко задумался. Как же достали эти шпионские уши.
Яков Вилимович прислал с нарочным целую депешу, от которой так и веяло недобрыми предчувствиями.
Главной темой его писем в последнее время все чаще становились две придворные дамочки — Дарья Арсеньева и Мария Гамильтон. Обе, как говорится, на виду, обе вхожи в самые высокие кабинеты, и обе, по мнению Брюса, крутили какие-то мутные делишки.
Смазливая вертихвостка Арсеньева давно уже попала на карандаш к людям Брюса своей неуемной болтливостью и страстью к светским пересудам. Она, как сорока на хвосте, тащила в свое гнездо любую информацию, не особо заморачиваясь, секретная она там или нет, и щедро делилась ею. Поначалу ее считали просто дурочкой, которая язык за зубами держать не умеет, но последние наблюдения показывали, что Дарья — скорее всего, лишь пешка, «полезная идиотка».
Подозрения все чаще указывали на Марию Гамильтон. Эта мадам была куда хитрее и пронырливее Арсеньевой. Она обладала внешностью, от которой мужики штабелями падали, острым умом и, как теперь выяснялось, гибкими моральными принципами. Ее шашни с иностранцами, особенно с теми, кто хоть каким-то боком касался шведской миссии или торговых контор, становились все более частыми. Она не трепалась попусту, как Арсеньева, а действовала тонко, исподтишка, собирая информацию по крупицам, заводя «дружеские» беседы, выуживая сведения под видом невинного любопытства.