После собрания я заявился к будущей Екатерине Первой (а будет ли она теперь императрицей — не ясно, я тут прилично наследил).
В гостиной, при тусклом свете свечей, она выглядела напуганной. Без своей обычной придворной маски «я такая уверенная», это была просто молодая баба, которую затянуло в жернова большой политики и которая до смерти боится за свое будущее.
Только я успел поздороваться, как она в слезы. И это были не кокетливые слезки придворной дамочки, а настоящие, горькие, отчаянные рыдания человека, который понял, что натворил, и теперь боится расплаты.
— Петр Алексеич, полковник, — ревет, слова толком сказать не может, — простите меня, дуру окаянную! Я… я ж такая дура была! Гамильтон эта… она ж так умела в доверие втереться, так сладко пела… А я, как сорока, на все блестящее кидалась, ничего не видела, ничего не понимала…
Она сбивчиво рассказывала, как Мария Гамильтон, пользуясь ее тягой к придворным развлекухам, втягивала ее в свои интриги, использовала для передачи записок, для сплетен. Марта-то сама напрямую в шпионаже не участвовала, скорее, была такой невольной пешкой в чужой игре, но то, что она могла косвенно помочь предателям, теперь жгло ее невыносимым стыдом и страхом.
— Я ведь и про Игнатовское ваше… про тот стабилизатор дурацкий… это же я, по наущению Гамильтон, пыталась у вас выведать, у вашего писаря… думала, ерунда какая, для фейерверков… А оно вон как обернулось… Если бы Государь узнал… Он бы меня… он бы меня никогда не простил!
И опять в слезы, лицо руками закрыла.
Я слушал ее молча, дал выговориться. Ну, Государь-то знает, я уверен. Брюс наверняка всю выкладку предоставил Царю. А Петр Алексеевич, видимо, понял и простил свою фрейлину, еще и беременную его ребенком. Так что я не понимаю чего она от меня хочет?
Чувствовалось, что она и впрямь раскаивается. Да, легкомысленная, но злого умысла в ней не было. И сейчас она была просто напугана.
Когда она немного успокоилась, я мягко так сказал:
— Марта, что было, то прошло. Гамильтон свое получила. А вы ошиблись, но урок усвоили. И это главное. Государь милостив к тем, кто искренне кается. Да и знает он все это, наверняка.
Она подняла на меня заплаканные глаза.
— Вы… вы думаете, он простит?
— Думаю, если вы докажете свою преданность ему и Отечеству не языком, а делом, он найдет в себе силы простить, — ответил я дипломатично.
Она была готова на все, лишь бы загладить свою вину и вернуть доверие Петра.
— Я все сделаю, Петр Алексеич!
Я кивнул. Кажется, у меня появился неожиданный и ценный союзник. Она горячо закивала, вытирая слезы. Кажется, у нее камень с души немного свалился. Мы еще какое-то время поболтали.
Уже когда прощались, Марта, немного успокоившаяся и приободрившаяся, вдруг остановилась, нахмурилась, будто что-то вспомнила.
— Ах, да! Полковник, чуть не забыла! — воскликнула она. — Недавно, на приеме у австрийского посланника, я случайно стала свидетелем интересного разговора. Сам посол, господин Плейер, болтал с англичанином, кажется, мистером Уайтвортом. Говорили они по-немецки, думали, никто не понимает. А я ведь немного… Так вот, Плейер сказал что-то вроде… «этого русского медведя пора сажать на цепь, пока он не сломал всю нашу европейскую клетку». А Уайтворт ему ответил, что для этого уже «создается тихий, прочный союз». И что «главные условия почти согласовали».
Она встревоженно посмотрела на меня.
— Я тогда не придала этому значения, мало ли о чем послы треплются. А теперь вот, после вашего разговора… может, это важно?
«Тихий, но очень прочный союз»… «Европейская клетка»… Слова Марты как нельзя кстати ложились в ту картину, которую рисовал Брюс.
Глава 19
Игнатовское стало натуральной мини-крепостью. Караулы усилили, по всему периметру понатыкали новых заборов с разными «сюрпризами», а уж к самым важным объектам — пороховому погребу, новенькой химлаборатории и будущему механическому цеху — не подойти. Орлов лично гонял солдат до седьмого пота, выстраивая такую систему постов и дозоров, что любая фортеция позавидовала бы. Я же, как обычно, зарылся с головой в чертежи, причем не только зданий, но и, так сказать, будущего. Иногда, глядя на весь этот размах стройки, на то, как из полного хаоса и разрухи вырастает что-то новое, четкое, я ловил себя на мысли: блин, а ведь это же и есть вся суть петровских реформ в миниатюре! Снести к чертям все старое, отжившее, и на этом месте, пусть даже с потерями, пусть даже через «не могу», построить то, что будет работать на будущее.