То, что устроили шпионы, конечно, заставило многое перетряхнуть в голове. Да, наши «фузейные» апгрейды, СМ-0.1Ф, с капсюльным запалом и уменьшенной порцией бездымного пороха, уже успели на фронте шороху навести. Шведы, говорят, в ступор впадали от такой скорострельности и от того, что дыма-то нет, не засечешь! Федька с Гришкой — вообще красавцы, что дотумкали до такой простой идеи. Иногда ведь реально, все гениальное — просто, а ты, со своим «попаданческим» багажом знаний, лезешь в какие-то дебри, пытаясь сразу слепить вундервафлю. Но это все была, конечно, временная мера, так, дырку в кафтане залатать, пусть и довольно эффективно для текущего момента. А вот полноценная СМ-1, которая могла бы реально перевернуть ход войны, — это уже совсем другой уровень. Тут нужна была сталь, которая бы держала дикое давление бездымного пороха на полную катушку, а не только в «лайт»-версии. Нужна была ювелирная, по этим временам, точность обработки деталей затвора и ствола, чтобы все это работало как часы и не разваливалось после пары выстрелов. Ну и, само собой, сам порох — стабильный, мощный, с предсказуемыми характеристиками, а не та адская смесь, которая то вообще не горит, то взрывается аки больная. Короче, «Проект Феникс» требовал реального технологического рывка — в металлургии, химии, механике. Слишком многое стояло на кону, чтобы рассчитывать на авось или какие-то полумеры.
Для такого прорыва нужны были золотые руки и светлые головы. И одна такая голова теперь трудилась со мной в Игнатовском. Леонтий Филиппович Магницкий, автор знаменитой «Арифметики», мужик с острющим умом и просто невероятной для своего времени эрудицией, откликнулся на мою просьбу, которую я передал через Брюса (ох, сколько воя было от кураторов навигацкой школы, где он трудился). Сначала он, конечно, на мои затеи смотрел с эдаким скепсисом — ну, понятно, какой-то выскочка-барон, вчерашний мастеровой, а лезет в высокие материи. Но как только увидел чертежи СМ-1 и врубился в масштаб задачи, тут же загорелся. Его «наука числительная» в его исполнении превращалась в такую высшую математику, что я сам, инженер из будущего, еле догонял, спешно вспоминая университетский курс. Баллистика, сопромат, термодинамика горения порохов — Магницкий зарылся в расчеты с таким фанатизмом, будто решал самый крутой квест в своей жизни. Мы часами торчали над таблицами и формулами в моей новой, просторной чертежной, где пахло свежим деревом, скипидаром и немного — воском от свечей. Он, с гусиным пером наперевес, исписывал листы бумаги рядами цифр и какими-то заумными значками, а я пытался на пальцах объяснить ему основы химии высокоэнергетических соединений и физики металлов так, чтобы это было понятно человеку начала XVIII века и чтобы меня при этом не заподозрили в связях с нечистой силой или в том, что я вообще мысли самого дьявола читаю.
— Петр Алексеевич, барон, — говаривал он, отрываясь от своих каракуль и поправляя очки на носу. — Задачка-то ваша, прямо скажем, с подвывертом. Исходные данные такие, что… Давления-то в стволе при горении вашего «недымного зелья» получаются совершенно запредельные. Ни один чугун или сталь, что сейчас в ходу, такого не выдержат, разве что ствол делать толщиной с корабельную мачту. А вам ведь нужна легкость и чтобы стреляло быстро. Задачка, я вам доложу, тяжкая.
А что я мог ему ответить? Прав, конечно. Потому и позвал его.
Моя «опытная мануфактура» прямо на глазах превращалась из простого заводика в нечто большее — в настоящий НИИ, аналогов которому в России, да и, пожалуй, во всей Европе, тогда еще не было. Тут и копировали, и пытались что-то улучшить. Но главное, тут пытались создать что-то принципиально новое, заглянуть за горизонт существующих технологий. Молодые «академики», которых я насобирал со всей страны — кто-то из учеников Навигацкой школы, кто-то из толковых мастеровых с казенных заводов — учились и руками работать, и головой думать, по-научному. Эксперименты, расчеты, снова эксперименты. Ошибки, провалы — куда ж без них, но каждый шаг, пусть даже не в ту сторону, давал пищу для размышлений, приближал к цели. Работа кипела круглые сутки, как в растревоженном муравейнике. В химической лаборатории, где теперь заправлял не только я, но и специально приставленный Брюсом аптекарь-немец, такой осторожный и педантичный герр Шлегель, колдовали над составами пороха, пытаясь сделать его стабильным и мощным, но чтобы он при этом не превращался в нечто совершенно непредсказуемое. В опытной литейке, которую мы отгрохали по последнему слову тогдашней техники, с новой конструкцией печей и системой контроля температуры, пытались выплавить нужную нам сталь. Скрипели привода новых станков, еще пахнущих свежей краской — пока, конечно, макетных, экспериментальных, но уже позволяющих отрабатывать технологию обработки деталей с невиданной доселе точностью. Атмосфера была творческая, напряженная, все горели энтузиазмом. Люди видели, что их труд не впустую, что они делают что-то реально важное.