Петр долго молчал, не сводя глаз с карты, на которой моя указка все еще целилась в Стокгольм.
Мое предложение — это чистой воды авантюра, на грани безумия. Я уже молчу о том, что исполнители — смертники по сути. Риск провала — колоссальный, а последствия в случае неудачи — просто катастрофические. Но в нашей ситуации, когда нас собирались душить со всех сторон, возможно, только такое безумие и могло дать нам хоть какую-то надежду.
Наконец Петр вскинул на меня тяжелый взгляд.
— Стокгольм… — хрипло произнес он, словно пробуя это слово на вкус. — Это безумие, Смирнов. Полное безумие. Но, — он сделал паузу, — в этом безумии что-то есть…
Эпилог
В ставке шведского короля в Лунде воздух был сухим и неподвижным. В просторной комнате, обставленной без единого намека на роскошь, пахло воском, старой кожей и картами. Вдоль стен стояли простые походные сундуки, на дубовом столе, лишенном скатерти, громоздились бумаги. Молодой монарх, Карл XII, в потертом синем мундире, заложив руки за спину, стоял над огромной, испещренной пометками картой Восточной Европы. Его лицо было мрачным. Перед ним лежали три документа, и каждый из них был горше предыдущего: донесение о полном провале диверсии в Игнатовском, протоколы допроса захваченного русскими полковника фон Штальберга и, наконец, самый неприятный — подробный анализ трофейной фузеи московитов и перехваченные сведения о ее испытаниях.
Тишину нарушил первый министр, граф Карл Пипер, осторожно кашлянув. Он, человек прагматичный и далекий от бряцания оружием, видел войну прежде всего в столбцах цифр и в строчках дипломатических депеш. И то, и другое не сулило ничего хорошего.
— Ваше Величество, провал нашей сети лазутчиков в Петербурге — это подлинная катастрофа. Мы лишились ценных людей и каналов влияния, которые выстраивались годами. Все пошло псу под хвост. Наши союзники в Лондоне и Гааге выражают, скажем так, настойчивое беспокойство. Они требуют от нас действий, пока русский медведь окончательно не освоился на Балтике. Их деньги, Ваше Величество, не бесконечны.
Рядом с Пипером стоял граф Арвид Горн, опытный генерал, чье лицо было выдублено ветрами многих походов. Он смотрел не на карту, а на лежавший на отдельном куске бархата уродливый затвор от русского ружья.
— Деньги — это полбеды, — хрипло произнес он. — Я говорил с офицерами. Солдаты шепчутся о «дьявольском огне». Они говорят, что русские стреляют без дыма и почти без звука. Это ложь, конечно, но страх имеет свойство множить небылицы. Наши ветераны дрогнули. Когда твои шеренги косят огнем, а ты даже не видишь, откуда он ведется, это подрывает дух похуже картечи. Их новые пушки бьют дальше, а эта штуковина… — он ткнул пальцем в затвор, — перезаряжается втрое быстрее нашего лучшего мушкета. Наше главное преимущество — дисциплина и скорость огня — тает на глазах.
Карл слушал, его рука на эфесе шпаги медленно сжалась в кулак. Он не повернулся. Его взгляд был прикован к точке на карте с надписью «Санкт-Петербург». Наконец он произнес, и голос его был спокоен, но в этой тишине таилась угроза.
— Довольно причитать. Я собрал вас не для того, чтобы вы оплакивали наши неудачи, а чтобы предложить решения. Позовите остальных.
Дверь отворилась, и в комнату вошли трое. Эти люди составляли «мозговой центр» короля, его ответ на русского «чудо-инженера» Смирнова. Первым, тяжело ступая, вошел Кристофер Польхем, человек-глыба, гениальный изобретатель и механик, которого в Европе уже называли «шведским да Винчи». За ним следовал молодой, но уже известный ученый Эмануэль Сведенборг, асессор Бергсколлегии, его острый ум был способен разложить на составляющие любую, самую сложную проблему. Замыкал процессию англичанин, сэр Реджинальд Хоук, военно-морской инженер, присланный союзниками в качестве наблюдателя и консультанта.
Польхем, не говоря ни слова, подошел к столу и взял в руки щербатый осколок металла — часть разорвавшегося русского композитного ствола. Он вертел его в мозолистых пальцах с таким выражением, с каким энтомолог разглядывает невиданное насекомое — с брезгливостью и мрачным восхищением.
— Ваше Величество, — начал он, и голос его был низок и рокочущ. — Я изучил все, что нам удалось достать. Этот Смирнов одаренный ремесленник. Он мыслит по иному. Понимаете? Он строит нечто. Из его записей, которые нам так дорого обошлись, видно, что он понимает принципы разделения труда, и, боюсь признаться, даже основы металлургии, которые нам самим едва известны. Вот, — он поднял осколок. — Они научились делать это. Чугун и сталь. Примитивно, грубо, но это, черт побери, работает. Их сталь — сущий мусор, но их идеи… их идеи опережают их же возможности на полвека. Дай ему наш металл, и мы получим пушки, способные разнести любую крепость.