В руке я сжимал письмо Демидова, которое за эти дни стало почти родным. Теперь, когда у меня в руках была эта сила, его вызов в Москву уже не казался таким пугающим. Ехать туда как проситель, оправдываться перед советом бородатых консерваторов — самоубийство. Его съедят, не подавятся, и костей не оставят. Значит, нужно было превратить этот визит из унизительного экзамена в дерзкую демонстрацию силы. В театральное представление, которое потрясет старомосковскую элиту до самого основания.
Я собрал своих соратников прямо в цеху, под мерный гул паровой машины.
Мой взгляд упал на деревянный макет завода, который стоял в углу цеха, заботливо укрытый полотном.
— Демидов хочет собрать совет «настоящих промышленников»? Отлично. Пусть собирает. Мы покажем им не бумаги и не пустые обещания. Мы покажем им работающее будущее.
Я изложил свой план. Доставить в Москву наш хрупкий макет. Снять на время один из дворцов, созвать туда всю знать: бояр, купцов, приказных дьяков, всю ту косную, неповоротливую элиту, которая привыкла жить по старинке. И на их глазах, под мерное шипение миниатюрной паровой машины, запустить наш завод в миниатюре. Пусть увидят своими глазами, как бегают вагонетки, как вращаются станки, как работает конвертер. Не думаю, что меня посчитают фокусником. Хотя, всякое может быть.
— Я еду в Москву, — я обвел взглядом лица соратников, — на вербовку. Я собираюсь наглядно показать, за кем стоит сила, технология и, главное, благоволение Государя. Демидов хотел устроить мне порку? Что ж, он сам дал мне сцену для моего лучшего спектакля. А он в нем будет лишь зрителем в первом ряду.
На лицах моих людей отразилась вся гамма чувств: от шока до восхищения этой безумной идеей. Магницкий схватился за голову: «Петр Алексеевич, да он же в щепки разлетится по нашим дорогам!». Но Нартов уже загорелся. В его глазах плясали черти. «Сдюжим, ваше благородие! Упакуем каждую деталь в войлок, в стружку. Я лично в телеге с ним поеду, каждую кочку на себе чувствовать буду!».
Следующие несколько дней Игнатовское стояло на ушах. Нартов и его ученики со слезами на глазах, с нежностью хирурга, разбирали свое хрупкое детище. Каждая шестеренка, рычаг, домик упаковывался в отдельный, обитый изнутри войлоком ящик. Мы готовили к отправке самый странный и самый драгоценный обоз, когда-либо покидавший пределы моего имения. Обоз повезет в сонную, патриархальную Москву модель будущего.
Глава 15
За время моего отсутствия на столе выросла целая гора челобитных, докладных и прошений. Я тяжело вздохнул и, решив перед отъездом разгрести эти авгиевы конюшни, погрузился в чтение.
И чем глубже я зарывался в это бумажное болото, тем отчетливее понимал, что наше процветающее Игнатовское — это лишь крохотный островок в океане дремучей косности и бесправия. Это был срез всего русского технического гения — дикого, зато невероятно живого. Аж радость брала за наших предков. Вот челобитная от посадского умельца, придумавшего новый способ закалки рессор. Он молил об «охранной грамоте», чтобы его секрет не спер какой-нибудь приказчик и не выдал за свой. Вот жалоба от артельного старосты плотников, разработавших хитроумный способ вязки бревен для мостов, — их наработки без зазрения совести присвоил себе казенный инженер. А рядом — откровенная дичь, но дичь по-своему гениальная: «самодвижущаяся телега на силе ветра», «водоподъемный снаряд без лошадиной тяги» и даже «летучий змей».
Я откинулся на спинку стула и протер уставшие глаза. Десятки, сотни идей рождались в головах по всей стране и тут же гибли, утонув в безразличии, воровстве и страхе. Люди боялись творить, потому что плоды их ума были беззащитны. До меня с пугающей ясностью дошло: весь мой промышленный рывок, конвертеры и паровые машины держатся на хрупком фундаменте — на мне, на Нартове, на горстке людей, которых я собрал под своим крылом. Но система не может держаться на отдельных личностях. Рано или поздно меня не станет, и все вернется на круги своя. Чтобы запущенный маховик не остановился, он должен сам себя раскручивать, подпитываясь энергией тысяч таких вот самородков. А для этого им нужно было дать нечто большее, чем деньги и доброе слово. Им нужна была защита, нужен был закон.
Я вышел из кабинета и заметил Магницкого у стола с кульманом (тоже ведь наше изобретение).
— Леонтий Филиппович! — мой голос прозвучал резче, чем я хотел. — Зайдите, пожалуйста. Разговор есть. Важный.
Магницкий появился на пороге через минуту. Он был уверен, что я снова позову его корпеть над сметами или расчетами, и уже приготовил свои счеты и грифельную доску.
— Отложите цифры, — я указал ему на стул напротив и устало потер лицо. — Беда у нас, Леонтий Филиппович. И не с железом, а с людьми. С их мозгами.
Я вкратце обрисовал ему ситуацию, пересказав суть десятка самых вопиющих челобитных. Магницкий слушал и хмурил брови.
— Так всегда было, Петр Алексеич, — вздохнул он, когда я закончил. — Что с возу упало, то пропало. Мысль не ухватишь, в амбар не запрешь. Кто смел, тот и съел.
— Вот именно! — я вскинул голову. — А я хочу, чтобы мысль можно было и «ухватить», и в «амбар запереть». Хочу, чтобы она стала ценным, защищенным товаром. Как думаете, как это можно сделать?
Я задал вопрос и замолчал. Я не хотел давать готовых ответов. Мне нужен был его ум, его знание местных реалий, чтобы облечь мою идею из будущего в понятные и рабочие формы этого времени. Магницкий задумался. Он снял очки, протер их и снова водрузил на нос. Его мозг заработал, раскладывая проблему на переменные.
— Товаром… — протянул он. — У товара должны быть цена и хозяин. Значит, надо сперва признать, что у «хитрости» есть автор. А для этого надо ее как-то описать, на учет поставить, чтобы отличать от других. Как в казне монеты метят, чтобы не спутать.
— Именно, Леонтий Филиппович! — подхватил я. — Именно! Учет и фиксация! Но кто это будет делать?
— Для того и существует наша Инженерная канцелярия, — его глаза блеснули. Он поймал мою мысль. — Мы создадим особый отдел. Или… «Палату привилегий и новшеств». Звучит солидно.
— «Палата привилегий»… Отлично! — я вскочил и начал мерить шагами кабинет. — Именно! Любой умелец, от последнего холопа до князя, сможет подать в эту Палату описание своей задумки. С чертежами, с расчетами. Совет из лучших наших инженеров — вы, Нартов, я — будет это рассматривать. Если идея стоящая — мы ее утверждаем. Изобретатель получает «привилегию» — охранную грамоту на свое имя. С печатью, с подписями. Документ, который подтверждает — это его детище.
— И эта привилегия, — подхватил Магницкий, уже войдя в раж, — должна давать ему право на вознаграждение! Если к примеру ваша Компания использует его идею, он должен получить свою долю, законную часть от прибыли. Это заставит их нести к нам лучшие свои выдумки! Мы не будем их искать, они сами придут!
— Вот! Вот оно! — я остановился и посмотрел на него с восторгом. — Мы дадим им стимул! Мы создадим рынок интеллекта! И наша Компания станет главным игроком на этом рынке, скупая лучшие мозги России!
Ну не мог я сходу сказать, что надо сделать патентное бюро. Магницкий — ум, который нашел выход. Он уже скрипел пером, набрасывая на листе структуру будущей Палаты, пункты, параграфы. Его академический ум облекал мою дерзкую идею в строгую, юридически выверенную форму. Он уже видел, как это будет работать: реестры, комиссии, экспертные заключения.
— Нужно немедленно составить меморандум для графа Брюса, — сказал он, не отрываясь от бумаги. — Изложить все подробно. Государь должен это одобрить. Иначе все наши «привилегии» так и останутся филькиной грамотой.
— Составляйте, Леонтий Филиппович, — я положил руку ему на плечо. — Мы с вами сейчас закладываем фундамент поважнее, чем у доменной печи. Мы строим машину, которая будет работать, когда нас уже и в живых не будет.
Мы делали будущее российской инженерной мысли.