Интересное начало. Он отхлебнул из кубка, помолчал, собираясь с мыслями.
— Ты, Петр Алексеич, человек дела. Железо чуешь, машины твои — воистину диво. А вот в делах людских, в политике этой змеиной, ты, уж не обижайся на старика, пока как медведь в посудной лавке. Вломился, все горшки перебил, а зачем и почему — и сам не понял.
Я напрягся. Такого начала я не ожидал. За пару мгновений дважды удивил меня старик.
— Да ты не хмурься, — он поднял ладонь. — Я же не с укором. Я, напротив, восхищен. Только восхищение это, знаешь, с тревогой. Ты как камень, что с горы сорвался — шуму наделал, лавину за собой потащил. Только вот куда эта лавина дальше покатится, ты и сам не знаешь.
Он наклонился ко мне.
— Думаешь, ты шведский завод спалил? Пустое. Ты фитиль подложил под всю британскую корону. Граф Брюс, светлая голова, твои бумажки из Евле в оборот пустил. И наша дипломатия, которая годами как слепой щенок в двери тыкалась, вдруг за один месяц обросла клыками. Их посол, этот надутый индюк Эшворт, после разговора с Яковом Вилимовичем чуть не поседел.
Стрешнев театрально выдержал паузу, чтобы я прочувствовал момент.
— Выяснилось, что твой утопленник, капитан Ллиамах, был лишь служкой. А заправляли всем не их король с адмиралами, а целая свора знатнейших лордов из ихнего парламента. Ты ж, чай, ведаешь, что у них там не как у нас — слово государево закон, а вечная собачья свалка двух партий? Одни — тори, другие — виги. Как два волка в одной яме — грызутся насмерть. Так вот, бумаги твои, барон, угодили прямиком в это волчье логово.
Я внимательно слушал, и мои обрывочные знания из начинали трещать по швам. Война за испанское наследство… тори и виги… Что-то такое припоминаю. Тори — землевладельцы, консерваторы, за короля. Виги — купцы да банкиры, за парламент. Вся английская политика на этой их грызне и строилась.
— Так вот, хозяевами этого твоего пирата, — Стрешнев перешел почти на шепот, — оказались главные заправилы из партии тори. Харли, Сент-Джон… тебе эти имена ни о чем не говорят, а для Англии это все равно что наши Меншиков с Головкиным. Эти господа на словах радели о славе Британии, а на деле такую кормушку себе устроили — любо-дорого глядеть. Под шумок войны они втихаря от своего же короля и казны тащили из Швеции лучшую сталь за медяки. А потом, не удивлюсь, эту же сталь втридорога своему же флоту и продавали. Можешь ли вообразить, какой узел ты разрубил?
Я медленно кивнул. Картина вырисовывалась дикая — афера государственного масштаба.
— А теперь помысли вот о чем, — глаза Стрешнева хитро сощурились, — что об этом становится ведомо их недругам, вигам, что на каждом перекрестке вопят о казнокрадстве и о том, что война с Людовиком разоряет казну. Граф Брюс даже не стал грозить Эшворту. Он лишь, как бы между прочим, намекнул, что списки со всех этих бумаг — и с книги их потайной, и с допроса пиратского — могут «по оплошности» оказаться на столе у главарей вигов. Правда слухи по Лондону пошли одна страшнее другой.
Он сделал глоток наливки, смакуя эффект.
— И у них там начался сущий ад. Парламент ихний превратился в кипящий котел. Виги кровь почуяли и теперь рвут этих тори на куски. Требуют расследований, отставок, суда! Эшворта уже из Питера дернули «докладывать». Вся их правящая верхушка замерла. Им сейчас не до войны с французами и не до помощи шведам. У них под ногами пожар, который разжег ты, полковник. Англия, которая грозила нам всем своим флотом, вынуждена договариваться и уступать. Ты, сам того не ведая, подарил Франции передышку, а всей Европе — такую головоломку, что они до сих пор ее решить не могут.
Старик откинулся в кресле. Его рассказ меня обескуражил. Я привык мыслить категориями сопромата и термодинамики. И тут вдруг увидел, как один удар, нанесенный в нужное время и в нужное место, может вызвать политическое землетрясение за тысячи верст. Мой рейд на завод, который я считал просто успешной диверсией, оказался ключом к ящику Пандоры британской политики. Я спалил репутацию целой правящей партии и, возможно, изменил ход самой кровопролитной войны в Европе. И от этого осознания стало неуютно.
Старик откинулся в кресле. Старому царедворцу было в кайф наблюдать за моим ошарашенным видом и вводить меня, технаря, в эти их политические лабиринты.
— Но это все дела заморские, — вздохнул он, но без особого сожаления. — У них там пусть хоть все друг дружке глотки перегрызут. Нам бы со своими, под боком, разобраться. Швед-то… он теперь как тот купец, у которого и лавка полна товару, и долгов нет, да только амбары с хлебом да мастерские, где добро делают, дотла сгорели. Проесть-то он свое богатство проест, а вот нового уже не сотворит.
Он ткнул мундштуком трубки в сторону карты, куда-то в район Скандинавии.
— Карл при всей своей спеси, теперь как лев с подрезанными жилами. Рыкнуть еще может, и цапнуть — тоже. Армия у него все еще одна из лучших. Да вот запала у этой армии больше нет. Ты пойми, барон, ты у него не завод забрал, ты ему жилу перерубил. Без данеморской стали, без меди, без тех мастерских в Евле он новую пушку не отольет, мушкет приличный не сделает. Каждый выстрел и сломанная сабля для него — потеря, которую нечем восполнить. Он может воевать на том, что осталось, брать трофеи. Но воевать долго, восстанавливать силы — уже нет. Теперь он будет по всей Европе бегать, как побитая собака, и клянчить, у кого бы не кость с барского стола выпросить, а целую кузницу в долг взять.
Я молчал. У меня в голове застрял образ Карла XII из учебников истории — гроза Европы, хищник, который ставил на колени половину континента. А теперь, по словам Стрешнева, он превращался в колосса на глиняных ногах. Вроде и грозный, а ткни — рассыплется.
— А Польша? — выдавил я, пытаясь зацепиться хоть за какую-то знакомую деталь.
— А что Польша? — хмыкнул Стрешнев. — Август теперь наш лучший друг до гробовой доски. Ты вдумайся: вся его сила в Варшаве держалась на двух вещах — на страхе и на бесперебойных поставках железа. Шляхта их, гонористая, продажная, под Карла легла, потому что он был силен, а его марионетка, этот Лещинский, сидел на троне, подпираемый лучшим в Европе оружием.
Он сделал глоток наливки, и его глаза хитро прищурились.
— А теперь оружие это — товар штучный, на исходе. И страх улетучился. Как только весть о твоем рейде до Варшавы докатилась, там все с ног на голову встало. Шляхта, она ж как флюгер, — куда ветер дует, туда и она. А ветер теперь дует с востока. От нас. Лещинский сидит в своем дворце, как паук в пустой паутине. Сторонники разбегаются, а те, кто еще вчера Карлу в вечной верности клялся, сегодня уже гонцов к Августу шлют с уверениями в преданности.
Стрешнев поднялся и подошел к карте.
— Мы вернем Августа на престол. Легко и без крови. И он будет нам по гроб жизни обязан. И Речь Посполитая из этого проходного двора, где каждый, кому не лень, свои порядки наводил, превратится в наш надежный западный щит. Мы закроем эту дверь на такой засов, что ни один швед или немец туда и носа не сунет. Ты одним ударом по заводу в Евле, барон, решил проблему, над которой наши деды и отцы бились. Обезопасил западную границу на поколение вперед.
Я отхлебнул наливки. Она показалась обжигающе-крепкой. В голове медленно вырисовывалась захватывающая картина мира. Исторические рельсы, по которым я пытался ехать, вырвали с корнем. Мои знания из будущего — о долгой Северной войне, о Полтавской битве, о разделах Речи Посполитой, которые должны были случиться только через десятилетия, — все это летело в трубу. Мир менялся на моих глазах, с какой-то бешеной скоростью.
Я был тем самым камнем, что сдвинул лавину, которая теперь перекраивала всю карту Европы. И от этого осознания становилось жутко.
— Я потому и веду с тобой эти речи, Петр Алексеич, — тон Стрешнева снова стал серьезным, и легкая ирония в его голосе уступила место деловитости. — Хочу, чтобы ты понял: каждый твой шаг — это события государственного значения. Ты бросил камень, а круги пошли по всей воде, до самых дальних берегов.