Я медленно поднял глаза на Стрешнева. Вся эта многоходовка выстроилась в голове. Я наконец-то перестал быть инженером, я начал становиться игроком.
— Ну вот, — голос Стрешнева вырвал меня из мысленной жвачки. Старик удовлетворенно откинулся в кресле, довольный произведенным эффектом. Он не стал давать нравоучения. Просто дал время переварить. — То все дела заморские, хлопоты дальние. Беда, Петр Алексеич, в другом. Враг-то, он не токмо за морем сидит. Самый лютый зверь — тот, что в твоем же лесу хозяйничает. Тот, что повадки твои знает и на твоем же языке рычит.
Он замолчал. Ясно к чему он клонит. Демидов. Эта фамилия незримо висела в воздухе с самого начала нашего разговора. Старый боярин, как опытный фехтовальщик, делал долгие, изящные выпады, подготавливая главный, решающий укол. И вот этот момент настал.
— Думаешь, главный твой супостат — Карл? — он криво усмехнулся. — Ошибаешься. Карл — враг понятный, враг бранного поля. С ним все просто: у кого пушки дальше бьют и солдаты крепче, тот и прав. Истинный же твой соперник, барон, здесь, под боком. И зовут его Никита Демидович.
Стрешнев налил себе еще наливки, а мой кубок демонстративно проигнорировал, давая понять, что для этого разговора нужна ясная голова. Голос его стал тише, в нем не было эмоций, только сухая констатация фактов.
— Ты не пойми меня превратно. Демидов — муж государственный. Для России он уже сотворил немало и еще сотворит. Он в тот Урал, в землю дикую, вцепился хваткой железной. Государь ему волю дал, заводы казенные отдал, и Никита наш железо стране поставляет. Без его чугуна, без пушек нам бы в войне сей куда как туже пришлось. За то ему почет. Но есть в человеке том такая алчность к делу и к власти, что она его самого скоро погубит. И всех, кто рядом станет.
Он подался вперед.
— Не думай, что он лишь удачливый тульский оружейник. То ошибка великая. Он строит свою вотчину. Он еще не царь на Урале, но всеми силами к тому стремится. Всякий новый завод, что он там ставит, — его личная крепость. Всякий мастер, коего он переманит, всякий беглый, коего от закона укроет, — верный его слуга. Он создает мир, где один закон — его слово, и одна воля — его хотение. И делиться сим миром он не намерен. Жаль, Государь не видит этого, — вздохнул старик.
Я-то думал, что мне предстоит бодаться с обычным конкурентом, ну, может, чуть более наглым. А мне тут рисовали портрет человека, который на диких, неосвоенных землях строит собственное феодальное княжество под прикрытием государственных нужд.
— И не надейся, что сможешь с ним на его же поле тягаться, — продолжал старик. — Попытаться перекупить его людей? Да он их не деньгами держит, а страхом и надеждой. Он для них и отец родной, и судья грозный. Пожаловаться Государю? Так он здесь, в Москве, уже успел нужных людей приветить. Еще не всюду, но в главных Приказах, что железом ведают, у него свои уши имеются. Он корни уже пустил глубоко. Он в этих московских интригах, в подношениях да в челобитных искушен паче нашего. Запутает тебя в бумагах, выставит пред нужными людьми выскочкой заносчивым и тихо, без шума, дело твое в земле схоронит.
Стрешнев замолчал. Картина вырисовывалась паршивая. Я ехал в Москву, чтобы сразиться с матерым волком, который только-только начал обживать свою берлогу и уже считал весь лес своим. Он еще не был всесильным драконом, но клыки и когти уже отрастил что надо.
— Ты для него, барон, досадная помеха, — закончил Стрешнев. — Ты несешь с собой то, чего он страшится пуще огня. Порядок новый. Ты хочешь, чтобы заводы служили всему государству, а не одному хозяину. Ты предлагаешь подход, где правят чертеж и расчет, а не воля одного человека. А он строит свою личную державу, и твое появление рушит все его замыслы. Он увидит в тебе угрозу самому своему бытию. И он будет биться жестоко, подло и до последнего.
Старый боярин откинулся в кресле. Дело было сделано. Он показал мне истинное лицо врага, без прикрас и недомолвок.
— Что же ты, барон, теперь в Москве чинить намерен? Как ты с сим медведем, который всю русскую тайгу своей почитает, речь держать будешь?
Он был прав, черт побери. Все мои заготовленные ходы, с которыми я перся в Москву, разлетелись в труху перед этим портретом уральского хищника. Идти напролом, прикрываясь именем Государя, — глупо. Пытаться переиграть его в подковерных играх — и вовсе смешно. Так что же остается?
Я посмотрел на Стрешнева. В его умных глазах застыл все тот же вопрос: «Ну и что ты будешь делать, барон?». На секунду я реально засомневался. Мой план, который родился почти месяц назад, казался мне самому каким-то бредом.
— Я не стану с ним воевать, Тихон Никитич, — я нахмурился. — Бодаться с ним — это играть по его правилам, на его поле. А я предложу ему свою игру. С такими правилами, которых он не видел.
Стрешнев заинтересованно подался вперед, отставив кубок.
— Чтобы вы уловили суть, мне придется начать издалека, — я взял паузу, пытаясь подобрать слова попроще. Как объяснить человеку, для которого лошадь — это вершина транспортных технологий, то, что и в моем-то мире появилось далеко не сразу? — Есть сила пара, на котором работает все что есть в Игнатовском. Он может вертеть колеса на заводах. Но это, Тихон Никитич, лишь капля в море. Вообразите себе тот же котел и ту же паровую машину, только мы их поставим не на каменный фундамент, а на колеса. На железные колеса.
Я видел, как в его глазах мелькнуло недоумение.
— Повозка самодвижущаяся? — осторожно предположил он. — Пустое баловство, игрушка для государевой потехи.
— Не игрушка, — я покачал головой. — А сила, которая способна перевернуть мир с ног на голову. А теперь представьте, что эта повозка едет не по нашей грязи по колено, а по специально для нее уложенным гладким железным полозьям. Мы в Игнатовском их рельсами зовем. Правда они у нас деревянные пока. По таким вот рельсам повозка сможет тащить за собой целый обоз. Десятки повозок, груженных сотнями пудов железа, угля, зерна. Без лошадей, без вечной распутицы, и со скоростью, с которой лучшая государева почта скачет. И днем, и ночью. И в дождь, и в снег. Железная дорога.
Я замолчал. В камине треснуло полено, выстрелив искрами. Стрешнев застыл, его рука с трубкой зависла в воздухе. На его лице, обычно непроницаемом, отражалось неверие, смешанное с первыми проблесками понимания. Он был слишком умен, чтобы не ухватить суть. Он пытался представить эту картину, и его мозг, привыкший мыслить верстами, неделями и ценой на овес, с трудом это переваривал.
— Железная дорога… — прошептал он, пробуя слова на вкус.
— Вот именно, — подтвердил я. — А теперь представьте, Тихон Никитич, что я прихожу к Демидову как партнер. И выкатываю ему предложение, от которого он, при всей своей гордыне и хватке, отказаться не сможет.
Я поднялся и подошел к огромной карте.
— Я предлагаю ему связать его уральские заводы с Москвой, а потом и с Петербургом, вот такой дорогой. Я не собираюсь у него ничего отбирать. Наоборот, я дам ему то, о чем он и мечтать не смел.
Я начал излагать свой план, чеканя каждое слово. Это была сделка века, построенная на взаимной выгоде и взаимной зависимости.
— Я предлагаю создать новую компанию. Назовем ее, условно, «Российские Железные Дороги». Как и в моем деле, часть акций — казне, чтобы заручиться поддержкой Государя. А остальные доли делим. Между кем? Между мной и им.
Я повернулся к Стрешневу.
— С моей «Русской Промышленной Компании» — технологии. Мы будем строить паровозы, самодвижущиеся повозки. Мы будем поставлять рельсы из его же руды. Мы будем проектировать мосты, станции, всю эту заумную механику. Мы дадим ему то, чего у него нет и никогда не будет — технологическое превосходство.