— Отставить киснуть! — мой голос прозвучал неожиданно громко, даже для меня самого. — Ошибки — это не провал. Это учеба. Тащите факелы! Ночь у нас длинная, а работа только начинается.
Мастера, которые уже собирались расходиться, недовольно заворчали. Я подозвал к себе Нартова.
— Андрей, — я положил руку ему на плечо. — Ты лучший механик, которого я знаю. Выкинь все лишнее из головы. Мы не вечный двигатель строим. Нам нужно, чтобы эта железяка проработала завтра один час. Всего один час. Думай, помогай. Что мы можем сделать прямо сейчас?
Мое спокойствие, кажется, подействовало. Нартов поднял на меня глаза. Он подошел к машине, осторожно потрогал еще горячую, лопнувшую трубку. Его пальцы, казалось, видели то, чего не замечали глаза. Он долго молчал, хмурился, что-то прикидывая в уме.
— Трубку менять — ночи не хватит, — наконец пробормотал он. — Надо весь коллектор разбирать, паять заново… не успеем.
Он снова замолчал, и я видел, как в его голове идет бешеная работа. Он не искал отмазок, он искал решение. И это был уже новый Нартов — инженер-кризисник, способный думать в условиях полного аврала.
— А что, если… — он вдруг выпрямился, и его глаза загорелись. — Что, если ее не менять? Что, если ее просто… отсечь?
Я не сразу въехал, о чем он.
— Смотрите, ваше благородие, — он схватил кусок угля и прямо на грязном полу начал чиркать схему. — У нас десяток трубок. Лопнула одна. Мы не можем ее запаять. Но мы можем заглушить ее с обоих концов! Вырезать поврежденный кусок, а на его место впаять две глухие медные пробки. Мы потеряем в мощности, но вся остальная система будет работать!
Я смотрел на его корявый чертеж, и у меня перехватило дыхание. Байпас. Обводной контур. Гениально простое, элегантное решение, рожденное из чистого отчаяния. Не чинить сломанное, а изолировать его, пожертвовав малым, чтобы спасти целое.
— За работу! — заорал я, чувствуя, как возвращается надежда.
Ночь превратилась в лихорадочную, отчаянную гонку. Под светом десятков факелов Пушечный двор гудел, как растревоженный улей. Нартов руководил процессом с жесткостью и властью, которых я в нем раньше не видел. Он больше не просил, он приказывал. Его голос звенел над двором, он гонял мастеров, заставляя переделывать, добиваясь нужного результата. И они, видя его одержимость, заражались этим азартом, забыв про усталость и недовольство.
Глубокой ночью, когда работа была в самом разгаре, у ворот двора остановилась одинокая карета. Из нее вышел закутанный в плащ Стрешнев. Орлов было дернулся его остановить, но я махнул рукой. Старик, не говоря ни слова, прошел через двор, окинул хозяйским взглядом кипящую работу, и подошел ко мне. Он не спрашивал, что случилось. Он и так все видел.
— Говорят, государева машина с норовом оказалась, — тихо произнес он.
— Есть немного, Тихон Никитич, — ответил я, не отрывая взгляда от того, как мастера возятся.
Он постоял рядом, помолчал, а потом его слуга вынес из кареты плетеную корзину. Внутри, в соломе, оказалась пузатая, запечатанная сургучом бутыль старого церковного вина и два серебряных кубка.
— Это для куража, — сказал старик, протягивая мне один из кубков. — Я заехал лишь одно сказать, барон. Государь любит дерзких. Но еще больше он не любит проигравших. Помни об этом.
Он не стал ждать ответа. Разлил по глотку вина, мы молча выпили, и он так же тихо удалился, растворившись в ночной темноте.
Мы закончили за час до рассвета. Ночь, полная скрежета металла, ругани и запаха пайки, сменилась тишиной. Машина стояла готовой к новым испытаниям. На месте лопнувшей трубки теперь красовались две массивные медные заглушки — шрамы, напоминающие о нашей отчаянной борьбе. Мы не стали проводить повторный запуск. Не было ни времени, ни сил. Да и котел мог не выдержать второго нагрева. Мы поставили все на одну карту.
К Демидову я явился ровно в назначенный час (через Стрешнева договорились). Без свиты, в простом, добротном дорожном камзоле. В сопровождении одного лишь Орлова, который остался ждать у входа. Я намеренно шел один, демонстрируя, что мне не нужна поддержка. Моя репутация, раздутая слухами и домыслами, уже работала на меня. Я был загадкой, которую вся Москва пыталась разгадать.
Его палаты на Варварке встретили меня давящей роскошью. Резные потолки, изразцовые печи, ковры, в которых утопала нога. В просторной горнице, за длинным дубовым столом, меня уже ждал весь «трибунал». Во главе, в массивном кресле, восседал сам Никита Демидович. На нем был кафтан из такого дорогого бархата, что в нем можно было утонуть. Его маленькие, глубоко посаженные глаза следили за каждым моим движением. Рядом с ним сидели его самые доверенные люди: бородатые, кряжистые мужики, его уральские инженеры-самородки, чьи лица были высечены из камня и недоверия. Чуть поодаль — несколько влиятельных купцов, его финансовых партнеров, с цепкими, оценивающими взглядами. Атмосфера в комнате была ледяной. Они собрались на экзекуцию, а не на переговоры.
Я молча прошел к столу и остановился.
Демидов выдержал долгую паузу, наслаждаясь моим одиночеством перед его свитой. Наконец, он соизволил заговорить. Голос у него был низкий, с рокочущими нотками.
— Ну-с, здравствуй, барон. Дошли до нас слухи о твоих питерских забавах да о заморских диковинках. Говорят, ты там такие машины строишь, что сами по себе ездят. Сказывают, и серебро из камня добывать умеешь. Весь город на ушах поставил.
Он усмехнулся, и вся его свита за столом согласно, низко зашушукалась.
— Только мы, люди уральские, делами привыкли жить, а не сказками. Держава наша на железе стоит, на поту и крови мужицкой, а не на пустых выдумках. Ты вот что скажи, — он подался вперед, и его взгляд стал жестким. — Ты к нам зачем пожаловал? Денег просить на свои потешные игрушки? Аль мастеров наших переманивать, смуту чинить?
Вот ведь странный какой. Сам ведь «вызвал» меня. Ну да ладно, мы тоже умеем играть в эти игры.
Это был прямой удар, рассчитанный на то, чтобы я начал оправдываться, лебезить, объяснять. Я был готов к этому. Я выслушал всю его тираду с непроницаемым лицом. Когда он замолчал, ожидая моего ответа, я позволил себе легкую, едва заметную усмешку.
— Никита Демидович, ты собрал здесь лучших людей, чтобы судить меня? Я приехал не на суд, а на смотрины.
По комнате прошел недоуменный ропот.
— Ты прав, слова — это ветер, — продолжил я, обводя тяжелым взглядом весь стол. — Поэтому я покажу вам, как московские мастера, на московском Пушечном дворе, из обычного чугуна и меди за несколько дней собрали то, чего ваши заводы не смогут построить и за десять лет. Я предлагаю завтра стать свидетелями рождения новой промышленной эры. Прямо здесь, в сердце России.
Моя наглость застала их врасплох. Демидов даже привстал со своего кресла, его лицо побагровело. Я перехватил инициативу и бросил ему в лицо перчатку, унизил его уральских мастеров, поставив выше них обычных москвичей. Его люди за столом заерзали. Тут были и бояре, которые имели деловые связи с Демидовым, но основную массу этого сословия оттянул на себя Стрешнев. Политика, чтоб ее…
Демидов, будучи человеком неглупым, мгновенно понял, что я делаю. И он не мог отступить. Отказаться — значило проявить слабость перед своими же людьми. Он был зажат в тиски моего вызова и любопытства собственных специалистов, которые теперь жаждали увидеть это «московское чудо». После долгой паузы он опустился в кресло. На его лице появилась хищная, предвкушающая ухмылка. Он решил поднять ставки до предела.
— Хорошо, барон, — медленно, чеканя каждое слово, произнес он. — Мы придем. Не как зрители, а как судьи. Мои люди подойдут к твоей машине, они ее обстучат, обнюхают и вынесут свое решение. И если они, посмотрев на твое «будущее», скажут, что это — хлам, который развалится, то я, здесь же, перед всей Москвой, объявлю тебя обманщиком и пустомелей. И поверь, после этого даже Государь не сможет защитить тебя и твою «Компанию» от разорения. Ты согласен на такой суд?