Все взгляды были устремлены на меня. Это был ультиматум. Шанс на победу или полное, сокрушительное поражение. Я вспомнил пробитую трубку, отчаянную работу ночью, ненадежный котел. Машина могла не запуститься. Могла взорваться. Могла проработать пять минут и сдохнуть.
В помещении прозвучал мой голос:
— Согласен.
Глава 19
Утро выдалось — хуже не придумаешь. Серое, промозглое, с неба летела какая-то мелкая дрянь, от которой все вокруг становилось липким и неуютным. Ночь прошла как в бреду: гонка, запахи пайки и раскаленного металла, отборный мат. Вроде победили. Машина, изуродованная медной заплаткой, была готова. Но от такой победы на душе скребли кошки. Я стоял посреди Пушечного двора, кутаясь в дорожный плащ, и смотрел на свое детище — уродливого, пыхтящего паром идола, которому сегодня предстояло пройти экзекуцию.
Ровно в полдень к воротам подкатила целая процессия. Кряжистые мужики на крепких, низкорослых лошадках, явно привыкших к горным тропам. Два десятка человек, в добротных тулупах и высоких сапогах. Лица, будто из уральского камня высечены, — обветренные, с глубокими морщинами. Непрошибаемые. Они спешились, и я кожей почувствовал, как изменился воздух. Это волки, настоящие хозяева уральских гор, люди, которые с металлом были на «ты» с пеленок. И смотрели они на своего хозяина, улавливая каждый его жест и взгляд.
Демидов слез с коня. Его глубоко посаженные глаза скользнули по мне без всякого выражения. Даже не поздоровался. Просто кивнул своим, и они, как по команде, двинулись к паровой машине.
— Ну, показывай свое диво, барон, — уронил он.
Я повел их к своему детищу. Нартов, стоявший у рычагов, подобрался, лицо у него стало серым от напряжения.
— Вот она, господа мастеровые, — начал я, стараясь говорить ровно. — Сила, которая скоро и лошадь, и воду на покой отправит. Это котел. Внутри него вода от жара обращается в пар, а сила того пара, через вот эти хитрости, — я обвел рукой поршневую группу, — способна вертеть колеса с мощью сотни лошадей.
Уральцы обступили машину. Они переглянулись — быстро, почти незаметно. Сразу ухватили суть. Не дураки. Но на их лицах не отразилось ничего, кроме кислого презрения. Играли свою роль.
— Так вот она какая, машина бесовская, — пророкотал один из них, здоровенный, похожий на медведя мужик, искоса поглядывая на Демидова, будто ища одобрения. Он ткнул мозолистым пальцем в медную заплатку, оставшуюся после нашего ночного аврала. — Худая, видать. Уже латать пришлось.
— И пар травит, — поддакнул другой, бросив быстрый взгляд на хозяина. — Как ты, барин, уплотнение на этом держать будешь, коли его горячим паром распрет, а оно из кожи да пеньки? На час работы, а потом — под замену. Да и так, на самовар похоже, — хмыкнул уралец.
Андрей, услышав это, не выдержал. Нервы у него, видать, были натянуты до предела. Он попытался съязвить, кивнув на здоровенный медный цилиндр, где мы грели воду.
— Самовар де тоже его благородия затея, — брякнул он, пытаясь казаться беззаботным. — Это так, чтобы не забывали.
Демидов даже бровью не повел, а его люди на шутку и вовсе не отреагировали. Они уже переключились на макет. Когда я сдернул с него полотно, по их рядам прошел гул. Это была ядовитая смесь любопытства и снисхождения.
— Игрушка знатная, — наконец изрек старший, ткнув пальцем в крошечную деревянную вагонетку и снова покосившись на Демидова. — Красиво, да без толку. Боярским деткам — в самый раз.
Они обступили стол. На физиономии одного из них, худощавого, с цепкими глазами, на мгновение вспыхнул огонь неподдельного интереса, когда он увидел миниатюрный конвертер. Я вкратце рассказал назначение зданий и деталей механизмов. Этот любопытный уже открыл было рот, чтобы задать технический вопрос, но встретился взглядом со старшим и тут же осекся.
— А грушу-то свою, барин, ты чем футеровать будешь? — спросил кто-то пренебрежительным тоном. — Каким кирпичом, чтоб его жаром не поплавило после первой же плавки?
— Верно мелешь, Афанасий, — кивнул старший, подыгрывая. — Тут жар нужен огроменный. А как ты его дашь, коли все тепло в трубу улетает?
Они закидывали меня вопросами. Точными, острыми, бьющими в самые больные места. Видели огрехи, компромиссы. Они играли спектакль для одного зрителя, демонстрировали своему хозяину, что питерский выскочка — пустой хвастун, а его диковинки — детские забавы. И чем больше недостатков они выискивали, тем больше я понимал, что они начинают понимать суть и масштаб. Понимают, какой монстр родится, если все эти изъяны устранить. И этот скрытый, невысказанный восторг, который они так тщательно прятали за маской презрения, был для меня лучшей похвалой.
Их вердикт был вынесен еще до начала представления, они уже все для себя решили. Оставалось лишь дождаться, когда эта шайтан-машина сдохнет, чтобы с чувством выполненного долга доложить своему хозяину: «Пустое это все, Никита Демидович. Баловство».
Я выдержал их напор, не дрогнув. Взгляды, полные профессионального презрения, заточенные вопросы — все было частью игры.
Их игры. Теперь начиналась моя.
— Довольно слов, господа, — я обвел их всех спокойным, чуть усталым взглядом и повернулся к Нартову. — Андрей, давай.
Нартов криво улыбнулся. Вся его нервозность куда-то испарилась, осталась лишь ледяная сосредоточенность хирурга перед сложной операцией. Он подошел к котлу, проверил манометр, который мы на скорую руку сварганили из свиного пузыря и пружины. Стрелка замерла где надо. Рабочие, стоявшие у топки, замерли как истуканы. В наступившей тишине было слышно только, как гудит в топке огонь и потрескивает пар, рвущийся на свободу.
Нартов взялся за длинный латунный рычаг. Медленно, с почти нечеловеческой плавностью, потянул его на себя.
И машина ожила.
Это был глубокий, ровный, мощный выдох.
Пш-ш-ш… Вжи-и-их…
Пш-ш-ш… Вжи-и-их…
Оппозитная схема работала как часы. Два поршня, двигаясь навстречу друг другу, гасили вибрацию. Огромный маховик, набрав инерцию, завертелся ровно, без рывков, превратившись в размытый диск. Рядом запыхтел компрессор, и стрелка на ресивере уверенно поползла вверх. Машина не тряслась, не стонала — она дышала. Глубоко и мощно. Правда ресурса у нее немного и ненадолго, поэтому надо успеть ковать железо пока горячо.
Лица уральцев вытянулись. Маски презрения сползли, обнажив чистое, незамутненное изумление. Их старшой, Афанасий, невольно шагнул вперед, его глаза впились в слаженно работающий механизм. Он видел движущиеся железки, видел идею, воплощенную в металле, которую его мозг, не мог до конца переварить. Они переглянулись, забыв на миг о Демидове, который с каменным лицом стоял чуть позади, скрестив руки на груди.
Когда машина вышла на рабочий режим, я кивнул Нартову. Он потянул второй рычаг. Тонкий кожаный ремень, идущий от маховика к нашему макету, натянулся.
И на столе произошло чудо.
Крошечные деревянные колесики завертелись. Вагонетка, нагруженная кусочками угля, сама поехала по рельсикам, подкатилась к модели доменной печи и, опрокинувшись, высыпала свой груз. В механическом цехе, приводимые в движение нитками, закрутились шпиндели токарных станков. Из труб повалил легкий дымок. Весь завод, весь игрушечный мир ожил, пришел в движение, подчиняясь невидимой силе пара.
Толпа ахнула. По мастерам прошел гул — смесь страха, восторга и суеверного ужаса.
Я смотрел на Демидова. Его лицо было непроницаемым. Правда его пальцы чуть сильнее сжали рукав кафтана. Он тоже был потрясен. Он, с его чутьем, видел за этим кукольным театром рождение новой силы.
Я подошел к столу. Теперь это была моя сцена.
— Вы видите просто движущиеся деревяшки, господа, — начал я, мой голос звучал уверенно на фоне мерного пыхтения машины. — А я вижу будущее, в котором не будет ни лошадей, ни плотин, что пересыхают летом. Только уголь и пар.