Взгляд Меншикова метнулся к Брюсу, словно проверяя, не опередит ли его этот молчаливый колдун. Шотландец молчал, неспешно набивая свою трубку. И светлейший князь, почувствовав свободу, перешел в наступление.
Меншиков расправил плечи. Его голос, избавившись от заискивающих ноток, обрел прежнюю силу и уверенность. Он говорил как полководец, как хозяин, уже видящий перед собой грядущий триумф.
— План мой прост, Государь! — повернувшись к карте, он накрыл тенью все южное побережье. — Нечего тут мудрить да хитрить. Нужна армия. Большая, злая, быстрая. Прямо отсюда, из Петербурха, двинем гвардию — Преображенский и Семеновский полки. Пусть косточки разомнут. В Москве к ним присоединятся полки князя Голицына и мои, что под Смоленском стоят. Соберем кулак тысяч в тридцать сабель. С Божьей помощью, через месяц-два будем под Азовом.
Он говорил напористо, рисуя картину стремительного и победоносного похода, и в его словах была понятная и соблазнительная логика.
— А дальше — еще проще. Турки, они ведь как саранча: налетели, пограбили и думают, что дело сделано. Сидят сейчас под стенами. Не ждут они нас. А мы — навалимся! Всей мощью! Артиллерию вперед, пусть наши пушкари им валы разнесут в щебень. А потом — штурм! С ходу! Гренадеры за час любую стену возьмут, сам знаешь.
Он уже распределяет подряды на поставку сукна и провианта, — подумал Брюс, не отрываясь от набивания трубки. — Интересно, какой процент положит себе в карман на этот раз? Светлейший князь возвращал войну в привычное, понятное ему русло, где все решали масса, натиск и личная храбрость, а не какие-то там хитроумные машины.
— А что до этих… иноземных советников, — Меншиков презрительно махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, — так это все страшилки для баб. Ну, сидят там у них в шатрах парочка аглицких прощелыг. Пока они научат своих басурман стрелять по-европейски, мои гренадеры им головы открутят. Бумага все стерпит, а на деле — фьють! Что они могут против наших генералов? Против Шереметева? Против Голицына? Да мы их вместе с их советниками в море сбросим!
Он умолк, тяжело дыша. План был озвучен и казался единственно верным, ведь апеллировал к самому сердцу петровской натуры — к его любви к быстрым, сокрушительным ударам. Показать Европе мощь только что рожденной Империи, наказать османов за дерзость, вернуть Азов — все это было так соблазнительно. Петр поднял голову от карты.
— А что, Данилыч… — протянул он, и Меншиков внутренне напрягся в ожидании похвалы. — Мысль дельная. И размах… державный.
Светлейший князь едва не расплылся в улыбке. Он победил. Снова стал первым, главным, незаменимым. Шотландский колдун со своими заумными речами сегодня остался не у дел.
— Собрать армию, — продолжал размышлять вслух Петр, уже прокручивая в голове детали. — Гвардию — на юг. Шереметева — главным. Срочно писать указы, слать гонцов… Да. Это дело.
Он уже почти принял решение. Почти. Меншиков затаил дыхание. Однако в тот момент, когда победа казалась такой близкой, в тишине раздался спокойный голос.
— А выдержит ли казна, Государь, такой размах?
Это был Брюс. Закончив свои манипуляции с трубкой, он раскурил ее и теперь, выпустив в воздух облачко ароматного дыма, смотрел на Императора. Его вопрос был уколом в самое уязвимое место меншиковского плана. В деньги.
— Казна? — Меншиков обернулся к нему, не скрывая раздражения. — Да что казна, Яков Вилимович, когда речь идет о чести державы! На то и казна, чтобы тратить на дела государевы! Введем новый налог на соль, тряхнем сибирских купцов — найдутся деньги! Война — дело дорогое, но не воевать — еще дороже!
— Налог-то мы введем, и купцов тряхнем, — невозмутимо парировал Брюс. — Только деньги эти до армии дойдут к осени, а воевать надобно сейчас. Англичане нам теперь ни гроша не дадут, скорее наоборот, туркам помогут. А голландцы за каждый свой гульден три шкуры сдерут. Мы только-только шведскую войну закончили, казна пуста, как барабан. Отправить сейчас на юг тридцать тысяч войска — значит оголить северные рубежи. И обречь армию на полуголодное существование: лошадям жрать будет нечего, солдатам платить будет нечем. Начнется мор, дезертирство. Доблесть — это хорошо, Александр Данилович, однако голодный солдат — плохой вояка.
Каждое его слово било точно в цель. Не оспаривая саму идею похода, он подводил под счет безжалостный баланс.
Меншиков открыл было рот для возражений, но осекся, увидев, как нахмурился Государь. Аргументы шотландца были логикой цифр, которая, в отличие от бравурных речей, не терпела возражений. Петр с сомнением уставился на карту; план Меншикова, такой простой и соблазнительный, на поверку оказался колоссом на глиняных ногах.