Словно в подтверждение его слов, с нашей стороны щелкнул десяток выстрелов. Это мои егеря, вооруженные СМ-1, пытались выцепить турецкого наблюдателя на угловом бастионе. Пули лишь выбили фонтанчики мерзлой земли из бруствера, оставив на нем бессильные оспины. Турок, демонстративно махнув им на прощание рукой, не спеша скрылся за валом. Мое хваленое оружие, наводившее ужас на шведов в открытом поле, здесь билось о фортификацию. Противник сидел в глубоких норах, как выводок злобных сусликов, и выковырять их оттуда можно было лишь прямым попаданием из пушки (наши повадки быстро перенимаются врагом). Зато наши стрелки, вынужденные вести огонь с наспех оборудованных позиций, торчали как на ладони.
— И со снабжением беда, — продолжал сетовать фельдмаршал. — Дороги превратились в кашу, в которой тонут обозы с порохом и провиантом. Вместо сена для коней — гнилая солома. В лазарете от лихорадки больше народу полегло, чем от турецких пуль. Сил для большого штурма не накопить. Государь рвет и мечет, требует, а какое тут дело, когда солдаты кашу едят через день?
Позиционный тупик. Вязкая, изматывающая война на истощение — худший из возможных сценариев. Она выжигала из армии нечто куда более важное — волю к победе. Солдаты, не видя результата своих усилий, день за днем теряли веру. А без веры любая армия — не более чем вооруженная толпа, обреченная на разброд и поражение.
— Слыхал я, — Шереметев понизил голос до заговорщицкого шепота и покосился на меня, — Государь в сердцах поминал твое… «адское пламя». Говорит, может, шарахнуть по главным воротам разок, чтобы им неповадно было.
Соблазнительно, но губительно. В голове тут же заработал внутренний калькулятор: чтобы проломить такой вал, нужен сосредоточенный огонь минимум двадцати осадных мортир. Это сотни зарядов. С нынешним подвозом мы такой запас будем копить месяц, не меньше. А за этот месяц половина армии вымрет от цинги и дизентерии.
— «Дыхание» — наш последний довод, его нужно беречь для генерального сражения. А главное — нам ведь Азов живой нужен, со всеми его верфями и складами. Сжечь его дотла — бессмысленная и пиррова победа. Государю нужна эта крепость.
В глазах старика отчаяние смешивалось с последней надеждой. От фельдмаршала до последнего гренадера — вся армия ждала от меня чуда. В их представлении я, «государев колдун», должен был достать из кармана очередную диковинную машину и одним махом решить все проблемы. Однако в моем арсенале не было ни одного готового чуда. Задачка мне досталась посложнее всех предыдущих, и готового чертежа для ее решения у меня не было.
К нам приближался адъютант — Петр Великий вызывал меня «на ковер».
Вместо расшитого золотом шатра, который рисовался в воображении, императорская ставка оказалась большой, добротной землянкой, врытой в склон холма и укрепленной толстыми сосновыми бревнами. Внутри пахло сухой глиной, воском от оплывших свечей и крепким табаком. Никакой роскоши, ни намека на царскую негу —длинный стол, заваленный картами, походная кровать в углу да несколько простых стульев. Здесь работали на износ, а не пировали.
Хозяин этого сурового, военного интерьера был в дурном настроении — это и по позе видно. Петра я застал стоящим у карты, по которой он с силой водил острием ножа, словно уже вспарывал вражескую оборону. При моем появлении он даже не сразу повернул головы. Его исполинская фигура в простом темно-зеленом камзоле казалась частью этой обстановки — такой же функциональной.
— Явился, бригадир, — хрипло бросил он, не отрываясь от карты. — Долго же ты добирался. Дошли слухи, будто по лесам плутал, мосты строил.
О как! И до императора слухи дошли. Охранный полк точно получит взбучку, я уж прослежу.
— Путь был неблизкий, Государь, — ответил я, выкладывая на угол стола путевой журнал, отчеты и донесения от Брюса. — Машину испытывал в деле.
Это заставило его оторваться от карты. На осунувшемся, потемневшем от непогоды лице проступил интерес — сугубо практический, без тени праздных эмоций.
— Ну, и как твой самоходный дьявол? — он прошел мимо меня к выходу из землянки, на ходу накидывая на плечи тяжелый тулуп. — Показывай.
Петр не тратил времени на предисловия. Осмотр «Лешего» был коротким, пристрастным и молчаливым. Император обошел машину, с силой пнул ногой гусеницу, заглянул в остывшую топку, провел мозолистым пальцем по сварному шву на котле. Он не задавал вопросов — щупал, нюхал, оценивал творение как опытный плотник оценивает сруб. В его движениях не было и намека на тот детский восторг, что я видел у солдат. На мгновение его взгляд задержался на пустующем месте оператора, и мускул на его щеке едва заметно дрогнул.