И наконец, четвертое, самое важное, что выкристаллизовалось из сотен верст грязи и разговоров у костра. Разговор с Орловым о «бесчестной войне» вскрыл главный парадокс моей миссии. Самая сложная машина — это человек. Можно дать ему идеальное оружие, но если не дать ему простую и понятную идею, ради которой стоит убивать и умирать, он превратится либо в зверя, либо в труса. Моя новая военная доктрина, набросанная в путевом журнале, была первая неуклюжая попытка создать такой «софт», операционную систему для духа. Я строил Империю из железа и камня. Я был вынужден строить душу этой Империи.
— Ваше благородие! Медовухи нашей еще отведайте!
Голос молодого, безусого поручика, сидевшего рядом, выдернул меня из глубин стратегических построений. Он с восторгом, от которого сияло его юное лицо, протягивал мою полную до краев кружку.
Тяжелые мысли отступили, растворившись в дружелюбном гуле шатра. Вокруг меня были живые, настоящие люди — винтики, для которых я и строил свою исполинскую машину. И сейчас они не ждали от меня доктрин и прорывных технологий. Они просто хотели выпить со своим «колдуном».
— Спасибо, поручик, — я тепло улыбнулся и взял кружку.
— За победу, ваше благородие! — выкрикнул он, поднимая свою.
— Ага, за нее, родимую, — сказал я, и мой голос прозвучал неожиданно громко в наступившей тишине. Я обвел взглядом их лица и поднял кружку выше. — За отпуск.
Они непонимающе уставились на меня. А я, глядя в их молодые, полные надежды глаза, одним махом осушил кружку до дна. Терпкая, сладкая медовуха обожгла горло, прогоняя холод. Плевать на доктрины, на сталь, на большую политику. Хотя бы на одну ночь. Мой последний день отпуска в этом мире стоило отметить.
Глава 21
Тяжелое пробуждение вырвало меня из сна. Мучило скорее не похмелье, хотя во рту стоял стойкий металлический привкус вчерашней медовухи, а липкое послевкусие, которое я так легкомысленно подогревал, и от собственного холодного бессилия, которое пытался залить хмелем. Голова гудела, словно набатный колокол. Открыв глаза, я увидел, как сквозь щель в пологе палатки сочится мутный, серый рассвет. В лагере было относительно тихо. Преступно тихо.
Эта тишина наступает от опустошения, словно из мира выкачали весь воздух. До привычного утреннего гомона — скрипа обозных телег, фырканья коней, отрывистых команд и соленой солдатской брани — было рано наверное. Пробравшись сквозь обшивку палатки, заунывно посвистывал ветер, да где-то вдали глухо и монотонно стучал топор — дровосеки, готовили материал для бесполезных укреплений. Тоскливый вой брошенной одичавшей собаки подчеркнул звенящую пустоту этого утра.
Сев на скрипнувшей походной койке, я потер виски, силясь стряхнуть с себя остатки сна и липкую, как болотная грязь, тревогу. Вчерашний вечер в натопленном офицерском шатре, горячие споры и наивные надежды молодых поручиков на скорую победу — все это обратилось в прах, развеялось с первым утренним холодком. Реальность оказалась куда прозаичнее.
Натянув сапоги и кутаясь в овчинный тулуп, я откинул влажный полог палатки. Ледяное дыхание фераля ударило в лицо, окончательно вымораживая из крови остатки хмеля. Я даже рот открыл от изумления.
Лагерь был мертв. В смысле, на месте вчерашних ровных рядов гвардейских палаток теперь чернели пустые, примятые площадки. Ветер гонял по ним брошенный хлам: клочья прелого сена, растоптанную игральную карту, забытый барабан с лопнувшей от сырости кожей и одинокую оловянную кружку у погасшего кострища. Остывающие угли, подернутые белым пеплом, лишь изредка подмигивали багровыми искрами, а их тонкие дымные души безвольно тянулись к низкому, свинцовому небу.
Гвардейские полки — цвет армии, ее становой хребет и главная ударная сила — испарились. Ушли. Их исчезновение походило на передислокацию, или же на отчаянный, почти самоубийственный рывок в неизвестность.
Оставшиеся солдаты из простых пехотных полков бродили по опустевшим лагерным «улицам». На их лицах застыла плохо скрываемая обида. Собираясь в небольшие кучки, они что-то встревоженно шептали, но при моем появлении разговоры мгновенно смолкали, и в спину мне летели настороженные, колючие взгляды. В воздухе замерло невысказанное, гнетущее недоумение. Словно их бросили, как ненужный балласт. Да что происходит?
У штабной землянки Шереметева мое внимание привлек часовой. Завидев меня, молодой парень с испуганными глазами вытянулся в струну, судорожно сжимая мушкет.