— Не замерзнет, Дубов, я добавил в воду спирт из своей фляги. А если серьезно — эти часы надежнее любого человека. У них нет нервов. Они не испугаются и не побегут. Доверьтесь им больше, чем себе. Единственная его слабость — не трясите.
Они разбирали часы с благоговением, словно это были хитроумные талисманы.
— А что, если они не испугаются? — вдруг тихо спросил Хвостов, чей отряд должен был идти на самый рискованный участок.
Я посмотрел на него.
— Они люди, капитан. А человек — это биологическая система, которую можно перегрузить. Мы не будем их пугать. Мы отключим им сенсоры. Зальем глаза неестественным светом, чтобы зрачки не успевали адаптироваться. Забьем уши звуком такой частоты, который вызывает тошноту и головокружение. Лишим их возможности общаться, отдавать приказы, понимать, что происходит. Мы не штурмуем крепость. Мы проводим ей лоботомию. Это такое вскрытие черепа. Вы должны перегрузить их систему, вызвать каскадный сбой. Чтобы каждый их солдат, офицер, паша чувствовал одно — на них обрушился ад.
В палатке стало тихо. Капитан Разин медленно провел рукой по лицу со шрамом, словно стирая с него привычное выражение вояки, и на его месте проступила маска сосредоточенного исполнителя. Хвостов непроизвольно сжал эфес шпаги. Они приняли эту новую философию войны.
— Разойтись, — скомандовал я. — Исполнять. И да поможет нам Бог.
Они уходили один за другим, растворяясь в ночной тьме. Каждый уносил с собой точное знание того, когда и как им надо действовать. Когда за пологом стихли последние шаги, я позволил себе на мгновение прикрыть глаза. Руки слегка дрожали от чудовищного напряжения. Я заложил в этот механизм сотни переменных: точность часов, прочность ракет, смелость людей… Но была одна переменная, которую я не мог контролировать — случай. Проклятый человеческий фактор. И от него сейчас зависело все.
Я открыл глаза. Свеча почти догорела. Пора. Занавес поднимается.
За час до рассвета. Самое темное, самое глухое время ночи. Лагерь замер. Он словно перестал дышать, превратившись в единый, напряженный организм, приготовившийся к прыжку. Я стоял на своем наблюдательном пункте, рядом с Орловым, вглядываясь в едва различимый силуэт Азова. Крепость спала. Редкие огоньки факелов на стенах казались сонными, желтыми глазами. В руке я держал свои водяные часы. Последняя капля медленно, неотвратимо ползла к отметке «Час ноль». Это была первая, самая длинная и самая мучительная нота в моей симфонии — нота тишины. В окопах за моей спиной тысячи людей, таких же, как я, смотрят на свои откалиброванные приборы, и от этого чувства единого, синхронного ожидания по спине пробегали мурашки.
— Нервничаешь, ваше благородие? — шепотом спросил Орлов, не отрывая взгляда от крепости.
— Контролирую переменные, Василь, — так же тихо ответил я, не сводя глаз с капли. — Сейчас все зависит от того, насколько точно каждый винтик в этом механизме выполнит свою функцию.
— Винтики не подведут, — уверенно сказал он. — Они чуда ждут. И ты им это чудо обещал.
Капля упала.
В тот же миг тишина кончилась — она лопнула, разорванная в клочья звуком, которого эта земля еще не слышала. С пяти разных точек вокруг крепости, идеально синхронно, родился низкий, вибрирующий гул. Он возник словно из-под земли, заставив почву под ногами мелко дрожать. Он проникал в тело, отдавался в костях, вызывая глухую, безотчетную тревогу. Расчет верный. Частота на грани инфразвука. Не слышен, но ощущается всем телом, вызывает резонанс внутренних органов. Классический генератор страха. Я заметил, как на стенах Азова заметались факелы. Они услышали. Они еще не понимали, что это, но их животный инстинкт уже кричал об опасности.
Гул нарастал, плавно и неумолимо поднимаясь по тональности. Низкие, басовитые вибрации сменились средними, занудными, выворачивающими нутро нотами. А затем звук сорвался вверх, превратившись в пронзительный, многоголосый, режущий душу вой. Пять «дьявольских органов» пели в унисон, сплетаясь в адскую полифонию.
— Дьявол! — выдохнул Орлов, невольно сделав шаг назад. — Прямо по кишкам бьет.
Страх необъяснимого. Это было физическое насилие. Он давил, сверлил, сводил с ума. Я видел в трубу, как один из турецких часовых, уронив мушкет, схватился за голову и начал биться о камни, пытаясь заглушить этот невыносимый звук. Он не выдержал первым.
И в тот самый миг, когда вой достиг своего апогея, своего невыносимого крещендо, ночь над Азовом беззвучно взорвалась. Словно по мановению невидимой руки, из верхушек осадных башен вырвались сотни огненных стрел. Они взмыли ввысь, оставляя за собой дымные, фосфоресцирующие хвосты. Достигнув высшей точки, они взрывались и падали. А некоторые замирали. Ярчайший магниевый заряд делал свое дело.