— Твоя правда, — наконец произнес он. — Иного пути нет. Я прикую турок здесь. А ты… ты пойдешь спасать моего сына.
Снаружи вступила в свои права ночь.
— Прогуляемся, — произнес он глухо, не глядя на меня. — Засиделся. Душно тут.
Без свиты и без охраны мы вышли из шатра в прохладную степь — просто два человека, бредущие по притихшему лагерю к темной полосе реки. У костров сидели солдаты; их тихий говор, смех, звуки мызыки звучали приветом из другого, мирного мира, которому грозило скорое разрушение. Заложив руки за спину, Петр молчал, и я не нарушал этой тишины.
Мы остановились у самой воды. Река несла свои темные воды, в которых дрожали редкие звезды.
— Значит, гонка, — наконец произнес он, глядя не на меня, а на воду. — Ты — на север, я — на юг. Хороший план. Только бежать тебе не на чем. Драгуны — да. Но против регулярной пехоты, если нарвешься, они долго не продержатся.
— Прорвемся, Государь, — ответил я. — Главное — скорость.
— Скорость… — он усмехнулся без веселья. — Твои «Бурлаки» бы пригодились. И «птица» твоя… да только они здесь нужнее. Турка пугать да по степи обозы таскать.
Он был прав. «Бурлаки» и «Катрина» слишком медлительны для гонки, а отдавать единственный гибридный дирижабль, свой главный козырь в предстоящей крымской партии, он не мог. Я и не просил.
Снова повисла тишина, которую нарушал лишь плеск воды и далекое ржание коней.
— На всем пути следования, — устало заявил он, — отсюда и до Игнатовского — даю тебе власть чрезвычайную.
Он говорил, а я слушал, как рождается на свет указ. Право реквизировать фураж и лошадей. Право судить и карать. Право командовать любым губернатором и воеводой.
Я даже начал напрягаться, не слишком ли часто он мне дает такие полномочия. С другой стороны, я и задачи выполнять должен не простые.
— … и любой, кто ослушается, — закончил он жестко, — ответит передо мной головой. Понял?
— Так точно, Государь.
Он повернулся ко мне. В полумраке его лицо казалось высеченным из камня.
— Спаси его, Петр Алексеевич, — тихо сказал он, и впервые в его голосе прозвучала отцовская боль. — Он… он только начал понимать. Мы только-только… — Петр осекся, не в силах или не желая облекать в слова то хрупкое, что начало зарождаться между ним и сыном. — Спаси их всех. Игнатовское. Мастеров. Все, что мы с тобой… построили.
Я молчал. Да и какие слова здесь уместны? Я просто смотрел на этого огромного человека. Никогда не думал, что проникнусь такой симпатией к этой исторической личности. И это с учетом того, насколько я уважаю его как Государя. Великий — не зря он так вошел в историю.
— Я справлюсь, Государь. Или умру, — просто сказал я.
— Не смей умирать, — отрезал он. — Ты мне еще живой нужен.
Он повернулся и протянул мне руку, я крепко ее пожал. В этом рукопожатии был безмолвный договор двух союзников.
— Теперь иди, — сказал он, отворачиваясь к реке. — У тебя мало времени.
Я развернулся и пошел обратно к шатру, не оглядываясь. Один из нас, Молот, остался на юге, чтобы сокрушить внешнего врага и прикрыть тыл. Другой, Наковальня, устремлялся на север, чтобы принять самый внутренний удар. Вот такой парадокс.
Глава 2
Рассвет над Перекопом выдался хмурым и суматошным. Вместо долгих сборов и прощальных речей — лихорадочная, организованная спешка под эхо отданных ночью приказов. Мой летучий корпус — две тысячи лучших драгун и сотня игнатовских преображенцев — уже замер в строю живой стальной рекой, готовой к броску. Нетерпеливо переступали с ноги на ногу лошади, выдыхая облачка пара; драгуны молча проверяли подпруги; офицеры вполголоса отдавали последние распоряжения. Каждый в этом строю нутром чуял, что это не обычный поход, своеобразная гонка наперегонки со смертью.
У входа в штабной шатер я застал Государя. Он машинально теребил пальцами медную пуговицу на мундире, и смотрел на север, туда, куда нам предстояло уйти. Он явно не спал ночью. Однако в напряженно сведенных бровях не было и намека на слабость. Он был готов к своей части работы.
— С Богом, Петр Алексеевич, — произнес он, не оборачиваясь.
Я уже хотел ответить, попрощаться и сесть в седло, как из полумрака шатра шагнула еще одна фигура: Анри Дюпре. Француз выглядел так, словно не спал неделю — камзол помят, под глазами круги, — но держался с несгибаемым достоинством человека, идущего ва-банк. Проигнорировав меня, он сделал несколько быстрых шагов и, склонив голову, остановился перед императором.
— Ваше Величество, — его русский стал намного лучше, — дозвольте обратиться с дерзновенной просьбой.