Ах, может быть, и будет этот кусок хлеба, но так тоскливо, так пусто на душе. Назад бы опять, к началу этих шести лет, за работу.
Все быстрее и быстрее мчался поезд по зеленым кочкам и болотам.
Карташев печально смотрел в окно.
V
Приезд домой не освежил Карташева. По крайней мере, на первое время. Дома как будто все осунулось, уменьшилось.
Мать постарела, волоса ее побелели еще с болезни Карташева. Давно и эта болезнь была забыта, и отношения установились как будто прежние, но что-то из прежнего оставалось все-таки и навсегда легло между матерью и Карташевым. В той бывшей борьбе слишком уже обнаружилось как-то все и было так неприкрашенно, что всякое воспоминание и с той и с другой стороны о том времени вызывало прозу и горечь. А отсюда постоянное опасение как-нибудь коснуться этого прошлого, этого больного. Опасение коснуться не только на словах, но и в воспоминании.
Наташу часто вспоминали еще, и сильнее тогда вставало в памяти пережитое.
Зина по-прежнему была замужем за Неручевым, но дела их шли все хуже и хуже. Муж ее отчаянно кутил, а Зина толстела и ходила с опухшими глазами.
Аня кончала гимназию, религиозная, влюбленная в мать. Кончал гимназию и младший брат и, хлопая покровительственно старшего брата по плечу, говорил, горбясь:
- Так-то, батюшка, через годик и мы студентами уже будем.
- Ну, что, вас донимают в гимназии?
- Кого донимают, а кого и нет. Везде надо с умом. С умом проживешь, а без ума не взыщи. Мы тоже кое-что маракуем и на вершок сетей наплетем два.
- Не совсем понимаю, в чем дело.
- Не совсем это и просто, - отвечал многозначительно младший брат, - а в общем, как видишь, живем, хлеб жуем.
- Политикой занимаетесь?
- Что политика? Ерунда... Что мы, гимназисты, можем значить в какой бы то ни было политике? Надо быть уж совсем мальчишкой...
- Но все-таки такие мальчишки у вас в классе есть?
Младший брат горбился по-стариковски, делая ироническое лицо, и говорил:
- Есть и такие... Всякого жита по лопате, но суть не в них.
- Суть в таких, как ты?
- Я вижу, - отвечал младший брат, - ты хочешь, кажется, начать иронизировать, - ну что ж, на здоровье. Но если хочешь говорить серьезно, то я отвечу, что суть действительно в таких, как я. Мы ничем себя не воображаем, звезд с неба не хватаем, вершить судьбы любезных сограждан не собираемся, но свое дело, которое под ногой, исполняем и в будущем, надеемся, будем также исполнять. Не в обиду тебе будь сказано, - ведь кое-какая память о вас сохранилась, - вы все были чуть ли не гении, когда кончали гимназию, а знали-то вы, вероятно, ох как мало. Не знаю, что узнал ты за это время в своем институте.
- Ничего не узнал.
- Ну, что ж, сознание вины - половина исправления, говорят, а все-таки...
- Водку пьете, в театр ходите, собираетесь вы?
- Водку иногда для ухарства пьем, в театр ходим мало, в карты маненько маракуем.
- В какие игры?
- Больше в винт, иногда в макашку.
- Влюбляетесь?
- И не без этого, бо homo sum*.
______________
* я человек (лат.).
- Читаешь?
- Как тебе сказать? Попадется под руки, прочтешь, конечно. Но постоянно читать - времени нет. Если заниматься как следует, то когда же читать? Вы, конечно, в этом отношении счастливее нас были: вы считали возможным игнорировать занятия. Вы гении зато, а мы бедные ремесленники: куда пойдешь без знаний?
Увидев огорченье на лице старшего брата, младший сказал:
- Ты не обижайся. Гении вы не потому только, что там способности у вас, что ли, больше, чем у нас, а и по своему положению, как старшие в семье, ты, Корнев, Рыльский, все вы ведь первенцы, на вас все внимание, а мы подростки, мы всегда в тени, - книги от брата, костюмы от брата, и это через все само собой проходит. И в результате - вам императорскую корону, вам все можно, и вы все можете, а нам зась, мы только вашего величества братья, мы обречены жить и прозябать только в тени ваших лавров. Вы, старшие, словом, съели наши доли, так уж где же нам сметь и на что больше можем мы надеяться, как не на свои усиленные труды.
- Однако... Ты, любимый братец, лет на десять старше, прозаичнее и скучнее меня... Перед тобой, как говаривал Корнев, я просто мальчишка и щенок.
- Ну, ну, унижение паче гордости.
- В бога ты веришь?
- Осмелюсь доложить, что верю. А ваше величество?
- Нет.
- Но в душе это вам не мешает креститься на каждую церковь и молиться на ночь?
- На церковь я не крещусь, а на ночь молюсь. Но это не молитва: это привычка, благодаря которой я вспоминаю каждый день всех близких мне. Точно так же я люблю все обряды рождества, пасхи, потому что они связывают меня с прошлым, и без этого жизнь была бы скучна.
- Носишь образок на шее?
- Висит - и ношу. Куда же мне его деть?
- Видишь ты, - наставительно заговорил младший брат, - я не люблю делать что-нибудь машинально, я люблю давать себе во всем отчет. Я не верю в неверующих людей. Я думаю, что предрассудками ли, поколениями ли, действительной ли своей силой, но вера так связана со всем нашим существом, что, отрешаясь от нее на словах, попадаешь в очень унизительное положение перед самим собой. По существу от нее не отделаться, а снаружи отрекся: ложь и фальшь. Так чем так, я лучше буду на виду у всех крестить себе лоб.
- Неужели ты не можешь допустить мысли, что существуют искренно неверующие люди?
- Охотно допускаю. Я сам начну вдумываться, рассуждать и всегда приду к тому, что ничего нет и быть не может. Вся эта сказка вочеловечения, вознесения на какое-то небо, когда мы теперь уже знаем, что это за небо, все это, конечно, устарелая сказка, и тем не менее все эти рассуждения, как спичка в темноте - пока горит, - светло и видишь, что ничего действительно нет, а потухла - и опять охватывает мрак и образы мрака опять таинственно что-то шепчут, шевелят душу, трогают.
- Да ты бессонницей, что ли, страдаешь, галлюцинациями?
- И не думаю, сплю, как убитый, но я знаю, что я человек моей обстановки и никуда от нее не денусь; и не важно это: верю я там или не верю. Больше скажу тебе: если б я даже действительно перестал верить, я больше бы гордился тем, что все-таки я крещусь, а не стыдился бы того, что вот я крещусь.