Яков и Географус едва отъехали от Слободы, как заметили нагонявших их всадников. Подождали. То были Годунов и Шуйский с полутора десятком опричников. Борис и Василий должны были следить за перевозом невест. Униженный опричной верхушкой, провидя над собой занесенное топорище, Годунов убирался подальше из осиного опричного улея. Опасность столько раз грозила ему, а каждый день был до того отравлен интригою или наветом, на кои приходилось отвечать стрелой лести или стрекалом злого шептания, что удивительно, как он держался.
Суеверный царь приказал поместить невест в закрытые повозки и так везти, скрывая от дурного глаза. Девицы, вопреки наложенной епитимье, тащили за собой в монастырь вороха платьев, накидок и платков, серьги, изящные нательные крестики на золотых и серебряных цепочках, иконки, обереги, браслеты. Собирались они очаровывать царя и в обители.
Подавив уколы самолюбия, Годунов время сборов в Москве посвятил объезду боярских домов. Требовал выставлять новых невест и везде убеждался в обиде и ненависти на государя. За опричнину бояре втуне проклинали Иоанна и не давали дочерей. Ищущие прибытка или переломившие обиду родители привезли девок во двор Опричного дворца далеко пополудни. Наряженных и напомаженных провинциалок вывели из гостиниц. Прислуга холопская и просочившиеся за дворцовые стены ротозеи могли наблюдать, как, подобрав сарафанов подолы, выставляя изящные ножки в сафьяновом полусапожках, пересаживаются из домашних возков в государевы отборные чаровницы, большинство - тринадцатилетний первоцвет. Косые взгляды бросают родители на соперниц детей и их производителей. Куда вам? Наша краше. Посовестились бы. Времена грубые, не стеснялись в выражениях. Плевались, шикали, свистали. Со свиным рылом в калачный ряд!
Из-за долгих сборов первая ночевка была в Сретенском монастыре. Недалече отъехали девушки, и тут же передрались из-за келий. Каждая желала попросторней и с окном во двор, не на дорогу шумную.
Утром продолжили путь. На версту растянулись возки с ценным товаром. Гадали, не выедет ли царственный жених еще раз осмотреть прелестниц, когда ляжет караванная стезя близ его Александрова терема. Вот тогда бы белой ручкой откинуть занавеску с окна, глянуть пленительным глазом.
Ни до, ни после не знала страна подобных переездов. Шепчут предания о гареме Владимира Святого (до обращения в Веру), тоже повествуют о Константине Великом, в раскаянии и за блуд утвердившим христианство вселенским исповеданием, не им ли желал уподобиться и Иоанн? Не имеем ответа.
Другая ночевка случилась в селе Тайнинском. Тут сидя на колодезном срубе, в задумчивости глядел Годунов на резвящихся по двору царских невест. Едва выйдя из детского возраста, многие там и пребывающие, они водили ручеек, бегали в салки. В подобные развлечения не сыграешь одна, и девицы, собираясь в кампании, вынуждались отодвигать ревность. Все же ненароком сбивали платок, рвали косу сопернице.
Василий Шуйский подсел к приятелю:
- Чего загрустил, Борис?
Если бы Годунов мог сказать, чего он задумался! Равнодушный к женским прелестям, он не склонялся выдавать холодного ума предпочтения. Скрытничал, не останавливался взглядом ни на сестре, ни на Дуне Сабуровой, ни на Марфе с Ефросиньей. Это Яков Грязной, страдая, из-за частокола на Фросю поглядывал.
Когда Ирину Годунову щипали, толкали, один раз даже сбили с ног соперницы, заставив поваляться в пыли и заплакать, Борис тоже не подал голоса, не сделал замечания. Остался сидеть без движения. Пастух девичьего стада. И все же глаза его чаще, чем к другим, прилеплялись к Марии и Екатерине, дочерям Малюты–Скуратова. Шустрили они вместе с остальными девочками.
- Царь отодвинул дела государственные, - продолжал Шуйский. – Сидит ночами с Лензеем, гадает на резных камнях из Китая привезенных, сколько лет жить осталось. Ты-то что про все думаешь?
Годунов вздрогнул, будто Шуйский попал в сердцевину его мыслей.
- Думаю, хитрит Бомелий, говоря, что царю жить пять лет осталось. Хочет сковать волю царскую. Я вот родился, а Иоанн Васильевич два десятилетия уж правил. Скоро и нам около того же исполнится, а он на троне и под шапкою.
- Чего же не будет ему конца? – скрыл Шуйский черную надежду. Уж больно прижимал царь его семейство.
- С чего оно будет? У царя лучшие гадатели, каждый шаг проверяют. Лекари знаменитейшие со всего света свезены.
- Сколько же жить ему?
- Хоть бы и вечно. Лет до ста.
- Но отец его, едва полтинник разменял, помер.
- Тогда лекарей таких не было. Сегодняшние – и Василия Иоанновича спасли бы, - Годунов окатил Шуйского чутким взором. – Вижу, куда клонишь, Вася… Языческие мудрецы устанавливали человеку срок жизни в семьдесят лет. Библейские старцы жили и под тысячу. Царя Иоанна на наш век хватит. Мы умрем, он будет жить. Дай государю Бог здоровья и лет долгих! Я рассуждаю: лет на тридцать вперед надо нам при живом царе жизнь правильно построить.
Шуйский тяжко вздохнул:
- Какой вывод? Изучаю я царя со дня вступления на дворцовую службу, что не грех - угодить хочу. Есть у него любимцы временные, имеются привязанности устойчивые. Ежели определит царь мнение о человеке, оно у него долго не согнется. Что не делай, лоб разобьешь, а не исправишь. Временные – любимцы чувственные. Не перечислю имен, знаешь. Постоянные – кто для дела. Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов – для дела на века. Навсегда верно к царю прилепился. Вон Василий Григорьевич Грязной тоже угодить стелется, шуткует, ластится да не выходит у него. Плетут: Малюта и придумал опричнину, чтобы древние роды давить.
- Опричнину выдумал царь. Не Вяземский и не Малюта, послушные орудия его.
И практичный, ограниченный временем ум Годунова родил свою роковую, трудно преодолимую ошибку:
- Ты, Вася, разные вопросы задаешь. Смысл же такой: как жить? Я полагаю: царя и Малюту мы если и переживем, то в немощной старости. Надо нам жить так, словно Иоанн Васильевич и Григорий Лукьянович всегда будут.
Годунов опять глядел на скакавших через веревочку Машу и Катю Скуратовых–Бельских. Примеривался, взвешивал. Их девичьи прелести в его рассуждениях не играли большой роли.
Шуйский, обреченный словами Годунова всю жизнь промучиться при Иоанновом правлении, блеснул живым чувством:
- Борис, а ежели бы тебе, как царю, нагадали, что пять лет жить осталось, ты бы тоже все дела забросил?
- Меня с царем не ровняй, - строго сказал Борис. – Пять лет для твари ползучей – срок немалый. Для вечности – пустота. Затворись в четырех стенах, уедь в леса, залезь на горы - смерть одно найдет.
- Для тебя пять лет много или мало?
- Не думаю я о сем… Ты бы, Вася, сходил в келью нашу, принес иноземных конфет вкусных и халвы, что в дорожном мешке моем схоронены.
Новый взгляд Бориса сравнил Машу с Катей.
Яков Грязной лунной майской ночью пробрался под окошко келейки Ефросиньи.
- Спать не могу. Думаю о тебе. Люб ли?
И голос из кельи отвечал:
- Люб пуще жизни.
- Чего же делать нам?!
В ответ – рев и глухие стенания.
Лежа на тонкой, набитой конским волосом подстилке в соседней келье прислушивалась к разговору Марфа. Она тоже желала любить, но сердце ее еще не избрало направления. Кого полюбит, тому и верна по гроб будет. На своем коротком веку она на троих мужчин смотрела матримониальным взглядом. На проезжего молодого купца, добиравшегося с товаром пушнины из Вятки на Нарву, на ночь остановившегося на их постоялом дворе. На Матвея Грязного, ее сильничавшего. И на царя. Все они были мужчины высокие, сажень в плечах, узкие в поясе. Матвей и купец были сильны внешне, царю же выходило и по положению. Первые два были молоды. Царь же жизнь повидал. В воображении бойкая умом Марфа примеряла на себя платье царицы, которое подглядела на переодетой Ефросинье, кусала губы, строила путанные планы и посмеивалась доносившемуся влюбленному воркованью. Она-то разменяется на опричника только по необходимости. Царь, на худой конец – Матвей или даже… Годунов. Борис у нее в руках. Она видела Фросю Анастасией царю представленную, беспрестанно следит за Яковом и Матвеем Грязными – Годуновскими клевретами.