Этот распорядок стал правилом жизни отца Иоанна, и в этой круговерти он не имел возможности толком ни поесть, ни отдохнуть. Все силы и время отнимали заботы о пастве. А семья? О ней он вспоминал, лишь возвращаясь поздно вечером в квартиру. По счастью, братья и сестры Елизаветы Константиновны, женившись и выйдя замуж, покинули квартиру. В 1867 году скончался ее отец — протоиерей Константин Несвицкий[139]. Семье Сергиевых стало просторнее. Одна из комнат была отведена отцу Иоанну и служила ему кабинетом, моленной кельей и спальней. Как отмечали посетители, не особо респектабельное жилище отличалось только тем, что во всех углах всех комнат были киоты с иконами. На шкафах — клетки с воркующими голубями, а перед окнами — канарейки, без устали выводящие свои трели. Соединение вместе святых икон, благоухающих цветов, поющих птиц создавало в квартире необыкновенный дух «какой-то райской радости».
Чем больше внимания Иоанн уделял заботам прихода, тем меньше и меньше времени он мог уделять жене. До середины 1870-х годов Елизавета как-то мирилась с участью скромной помощницы священника, целиком отдававшего себя людям. Да, она осознавала, что Иоанн не хочет и не может принадлежать ей целиком, но он одновременно не принадлежал конкретно никому другому. Елизавета стремилась создать подобие семейного очага, наладить быт и уют. В какой-то степени ощущение, видимость полноценной семьи подпитывались присутствием племянниц Руфины и Елизаветы, которые росли в их доме. Дома Иоанн мог почувствовать себя в относительной безопасности и спокойствии, встретить сочувствие, понимание и поддержку. Его брак с Елизаветой напоминал не союз двух сердец, а некое семейное соглашение, гарантировавшее обеим сторонам и определенную взаимопомощь, и некоторую долю независимости и стабильности.
Но начиная с середины 1870-х годов, когда у Иоанна появились первые постоянные почитатели, а особенно поклонницы и последовательницы, повсюду сопровождавшие пастыря, томными взорами смотревшие на него, дарившие дорогие подарки, ситуация в семейной жизни чрезвычайно накалилась.
Все очевидцы свидетельствуют, что одевался Иоанн Сергиев всегда роскошно: носил рясы из очень дорогой плотной шелковой материи — черной или цветной, но весьма темного тона; подрясники же всегда были ярких цветов из шелка или бархата, такого же высшего качества; зимой носил шубы из очень ценных мехов. Но на всю одежду Иоанн не тратил ни копейки, так как все это ему дарили его почитательницы, желавшие видеть его в храме в достойной сана и авторитета церковной одежде.
Иоанн, может быть, и не хотел того, но его окруженность молодыми и не очень почитательницами воспринималась Елизаветой как знак, что между ним и этими женщинами существует связь — высшая духовная, — которая недоступна ей и невозможна между ней и ее супругом. Возникало ощущение, что в этом повышенном женском внимании лично к Иоанну тот будто бы обретал некую замену нормальных супружеских связей, а у Елизаветы их не было. Записные книжки отца Иоанна свидетельствуют, что это были не только предположения. В них можно встретить упоминания о том, что окружавшие женщины порождали в Иоанне «искусительные помыслы», хотя он им и противостоял. Среди этих женщин, будучи их «предводительницей», была и Параскева Ковригина, сыгравшая заметную роль в судьбе Иоанна.
Вдруг возникшего женского окружения и внимания к отцу Иоанну Елизавета не принимала и против этого восстала. Протест принимал сколь угодно причудливые формы. Елизавета перестала ходить в храм, не соблюдала посты; могла рыться в столе мужа, забирая отдельные предметы и деньги. Ссоры и споры рождались буквально на каждом шагу и по каждому пустяку. Под 1882 годом Иоанн записывает: «Вечером сегодня вышла крупная неприятность с женою из-за того, что я обличил ее в подделке ключа к моему письменному столу и к внутренним ящикам и во взятии некоторых вещей и денег. Как львица разъяренная она <налетела> на меня и готова была растерзать; от злости ревела, выла, как бешеная; грозила ударить по щеке при детях; корила бабами, т. е. благочестивыми женщинами, имеющими со мною духовное общение в молитвах, таинствах, духовных беседах и чтениях, поносила самым бесчестным образом, а себя возвышала. Господи! Отпусти ей, не вест бо что говорит и творит. Вразуми ее всю омраченную житейскими суетами и сластями, утолсте и расшире и забы Бога!»[140]
Спустя некоторое время в дневнике вновь появляется запись: «Горе мне с домашними моими, с их неуважением к постановлениям церковным, с их лакомством всегдашним, безобраз<ием> в повседневной жизни… забавами, смехами с детьми Руф<иной> и Елисавет<ой>, с кошками и собакой, — с их леностию к молитве домашней и общественной (раз 5–6 в год ходят в церковь — Бог им судья!). Какой ответ они дадут за себя и детей: оне царствовать хотят и царствуют действительно, исполняя все свои прихоти и желания… А как оне воспитывают детей! О, ужас. Вне всякого уважения к уставам Церкви! Сами не соблюдают посты и детей также учат: на 1 неделе Великого поста едят сыр и яйца, не говоря о икре и рыбе. — Кто их вразумит? — Меня не слушают»[141].
Домашней церкви не складывалось… Это удручало Иоанна, поскольку скрыть разлад с женой было невозможно. Немые укоры, а то и пересуды среди прихожан были тому свидетельством. Привыкнув к послушанию и почитанию в приходе, а затем и во всероссийском масштабе, Иоанн все меньше готов был терпеть отношение к себе как к простому смертному в своем собственном доме, непослушание и отступление от церковных правил. В дневнике его упоминания о семье становятся все реже и реже, замещаясь фиксацией горестей и радостей церковно-общественной жизни. Не остается сомнений в том, что спустя десятилетия острота неприязни спала, наступил период некоего равновесия в чувствах и порывах. Елизавета Константиновна даже ощутила в отсутствии своего супруга преимущества, которые ранее ей были неведомы, то есть достаточно свободный образ жизни, за который не надо было ни перед кем отчитываться и получать разрешения.
Для Иоанна «надобность» в супруге осознавалась как необходимость наличия рядом человека, который возьмет на себя все бытовые заботы и одновременно будет в необходимых случаях заботиться и о нем. Он вдруг оценил тот крест, что выпал, не без его участия, на супругу. Он был ей благодарен за то, что она создала дом-пространство, в котором он мог получить хотя бы ненадолго некоторое отдохновение от обязанностей перед Церковью, обществом, людьми. В немногих известных письмах к ней он именует ее особыми словами: «дорогое подружив», «боголюбезная», «богоданная супруга Елизавета». На своем портрете, подаренном матушке Елизавете к пятидесятилетию их венчания, отец Иоанн написал знаменательные слова: «Дорогой возлюбленной супруге Елизавете Константиновне Сергиевой в знак глубокой благодарности за мирное сожитие в продолжение 50 лет».
Как Иоанн, но по собственному выбору, никогда не жил личной жизнью, отдавая себя на служение Церкви, так и Елизавета Константиновна, но только вынужденно, никогда не жила для себя, только круг ее деятельности складывался более узкий, ограничивался служением родным и близким; их радостями она радовалась, их скорбями скорбела. Очень подвижная, с добрым, благообразным лицом, вечная хлопотунья, она любила всех обласкать и пригреть; любила сама постряпать, сама купить провизию, сама за всем присмотреть, чтобы все было чисто и вкусно. Приветливая, всегда ровная, ласковая, Елизавета Константиновна любила, когда кто-то из знакомых навещал ее; тогда она прямо закармливала гостя или гостью.
Среди хозяйственных забот Елизавета Константиновна не забывала и племянниц, которые после смерти сестры воспитывались в ее доме и стали приемными дочерьми. Все свое свободное время она проводила с ними, учила читать и писать по-русски и по-французски, провожала и встречала из гимназии, готовила с ними уроки. Елизавета Константиновна в этом выразила свое нереализованное материнское начало. Посильное участие в воспитании племянниц принимал и Иоанн.
Одна из «дочерей» — Руфина — оставила воспоминания, из которых мы можем почерпнуть сведения о семейной жизни четы Сергиевых в 1870—1880-х годах. В них много фактов повседневной заботливости и внимательности Елизаветы Константиновны к Иоанну. Когда молодость прошла, чувства угасли и несложившаяся семейная жизнь как бы отошла в прошлое, на первое место вышло женское чувство заботливости о человеке, живущем рядом не одно десятилетие, и воспринимать она его стала не иначе как «брата Ивана», выполняя обязанности его «келейницы» и «земного» ангела-хранителя. Изменилось ее отношение и к храму: она регулярно ходила на службы, часто приобщалась в соборе или на дому, а последний год жизни — ежедневно. Она почти нигде не появлялась на людях, почти никуда не ездила, не занималась церковно-общественной деятельностью, немногие знали ее в лицо. Сохранилось всего лишь несколько снимков, запечатлевших Елизавету и Иоанна вместе возле их дома. Хотя есть и отдельные снимки четы Сергиевых на церковно-общественных мероприятиях.