К концу обедни выяснилось, что общей исповеди не будет; тем не менее в причастниках и причастницах недостатка не было, и в особенности поражало обилие баб в платках и повойниках[185] с младенцами на руках. К удивлению, обряд причащения маленьких именинников прошел в тишине, без обычного в таких случаях рева и визга. Но детей было столь много, что, казалось, им никогда не будет конца. Отец Иоанн вскоре удалился в алтарь, а причащение продолжил молодой священник. В этот момент, раздвигая толпу, протиснулся вперед церковный сторож с подносом, на котором высилась целая гора телеграмм и писем.
В начале десятого часа обедня кончилась, но народ не только не думал расходиться, но еще теснее сплотился, нетерпеливо поджидая выхода батюшки. Прошло добрых три четверти часа. Изредка алтарная дверь приотворялась, и мельком можно было видеть отца Иоанна, сидящего в кресле у окна, то углубленного в чтение присланных телеграмм, то исповедующего кого-нибудь, то отдающего приказания своему помощнику, молодому белокурому псаломщику, который то входил в алтарь за новыми распоряжениями, то выходил к теснившейся у церковной решетки толпе, осаждавшей его разными просьбами и вопросами. Перед самым амвоном, куда и должен был выйти батюшка, был отгорожен особой решеткой небольшой свободный проход, охраняемый у выхода двумя церковными сторожами.
Вдруг вся огромная толпа, переполнявшая церковь, колыхнулась, как один человек, и электрической искрой пробежал по рядам радостный шепот: «Батюшка!.. Батюшка!..»
Действительно, одна из боковых алтарных дверей приотворилась, и на пороге показался отец Иоанн. Сразу же вся толпа неудержимой волной, тесня и давя друг друга, хлынула в его сторону, а стоявшие за решеткой вмиг очутились на самом амвоне и чуть не сбили его с ног. При содействии псаломщика и двух сторожей Иоанн быстро перебрался к левому приделу и сделал шаг вперед, чтобы пройти с этой стороны. Не тут-то было. В одно мгновение та же толпа, точно подтолкнутая какой-то стихийной силой, стремительно шарахнулась влево и, простирая вперед руки, перебивая друг друга, крича и плача, скучилась у церковной решетки, преграждая путь батюшке. О чем кричали, о чем молили — ничего нельзя было разобрать. Всё сливалось в неясный, оглушительный и растерянный вопль. Иоанн, затиснутый в угол, стоял, покорно прижавшись к стенке, и на утомленном лице его отражалась не то мучительная тоска, не то бесконечная горечь при виде этой исступленно мятущейся у его ног толпы.
Двое городовых, находившиеся возле сторожа, и несколько человек из купцов стали по обе стороны пути и, протянув по всей линии толстую веревку, образовали нечто вроде живой шпалеры, с виду очень стойкой и внушительной. Но лишь только Иоанн двинулся вперед, веревка с треском лопнула, купцы и городовые в один миг были отброшены в противоположный конец храма, и толпа, смешавшись и сшибая друг друга с ног, окружила Иоанна плотной непроницаемой стеной. Он вдруг как бы исчез… потом волнующаяся и вопящая стена колыхнулась в сторону, и можно было видеть Иоанна — смертельно бледного, сосредоточенно-печального, медленно, шаг за шагом, как в безжалостных тисках, подвигающегося вперед, с видимым трудом высвобождающего свою руку для благословения. И чем ближе он подвигался к выходу, тем толпа становилась настойчивее, беспощаднее и крикливее.
Инстинктивно, как перед чем-то неминуемо страшным, N закрыл глаза. Когда же он их открыл, то священника не было в храме, да и самый храм теперь совсем обезлюдел. Только в углу перед образом молилась на коленях какая-то богобоязненная старушка, да старик-сторож сумрачно подметал пол, на котором валялись обрывки веревок, дамские нитяные перчатки, клочок вязаной косынки — словно следы недавнего урагана. Глаза N встретились с сочувственным взглядом старика.
— Господи, что же это такое?! Неужто же это у вас так всегда?
Сторож сокрушенно вздохнул:
— Эх, милый барин, ежели бы так всегда… А то вот ономеднясь, под Успенье, нашло народу — так как есть сшибли с ног батюшку.
— То есть как это «сшибли»?
— А так, сронили вовсе наземь и пошли по ём, как по мураве.
— Ну а он что?
— Известно, агнец Божий, — встал, перекрестился и хоть бы словечко. — Старик махнул рукой и продолжал подметать.
Совершенно подавленным всем случившимся N вышел. На улице народ спокойно расходился по разным направлениям, и только у подъезда шумела кучка нищих, очевидно, делившая батюшкину лепту. Тут же поджидала Феодосия Минаевна с узелочком в руках и явной тревогой в лице.
— Надо спешить домой, мил человек, — скороговоркой уведомила она. — Батюшка, наверное, будет сегодня объезжать дома с постояльцами, и надо быть наготове… Никто не знает, к кому он заедет раньше.
Квартира в ожидании приезда отца Иоанна приняла праздничный вид. Все комнаты были вымыты, вычищены и прибраны. Вокруг все сияло: оклады икон, белоснежная скатерть молебного столика, медные ручки у дверей. Но самое главное сияние было, разумеется, на лицах паломников и паломниц, собравшихся в просторной горнице. Паломницы были разодеты по-праздничному — в ярких платках и пестрых ситцах. Мужчин было всего человек семь: купец, солдат, двое мастеровых, какой-то осунувшийся человек с синим подбородком, по-видимому, провинциальный актер, и, наконец, чиновник с сыном-подростком в гимназическом мундирчике.
В ожидании отца Иоанна господин N прохаживался из своей комнаты в коридор и обратно, выходил на просторный дворик, прилегавший к флигелю, и даже за ворота — и каждый раз дивился на феноменальную подвижность Феодосии Минаевны: то она стояла посреди улицы и, как-то по-казачьи закрывшись от солнца рукой, всматривалась вдаль — не видать ли дрожек с отцом Иоанном; то вдруг совсем неуловимо исчезала в соседний переулок, затем вылетала оттуда сломя голову в ворота и на крыльцо и, приставив руку к губам на манер трубы, голосила: «Проехал к Мешковым!» или: «Молебствует у Глушковых!» А то другой раз раздавался со двора ее пронзительный крик: «Едет! Едет!» — и все бросались, толкаясь к окнам, и видели, как пролетка с батюшкой и псаломщиком проносилась мимо… При каждом крике все выбегали во двор и неизменно находили у ворот Феодосию Минаевну в трагической позе, со съехавшим на сторону платком, слезливо шепчущую:
— Что же это?.. Опять мимо!.. Опять!..
Спустя час ожидания вдруг в горницу влетела Феодосия Минаевна и радостно закричала:
— Приехал!
В один миг находившиеся в гостинице повскакали со своих мест и стали метаться по комнате, бледные и потерянные. Но, увы! Отец Иоанн действительно приехал, но прошел наверх, в соседнее помещение, к какой-то приезжей больной даме.
Хозяйка квартиры быстро вошла в комнату N, захлопнула обе половинки двери, выходившей в общую горницу, и забаррикадировала их стулом. Затем она наклонилась к самому его уху и таинственно шепнула:
— Батюшка беспременно к вам первым взойдет… Так ежели вы имеете к нему какое особое дело, я могу предупредить его.
— Спасибо! Но о своем деле я предполагаю рассказать отцу Иоанну наедине.
Хозяйка ничуть не сконфузилась и деловито заметила:
— Нет, ведь это я к тому, что другой потеряется с непривычки и не сможет сказать нужных слов, а ведь батюшке, сами понимаете, некогда! Ну да Бог милостив, все обойдется благополучно! — вздохнула она и, уходя, как бы про себя добавила: «Вот помяните мое слово, к вам первым взойдет!»
На часах стрелка показывала половину третьего. Прошло еще десять томительных минут, показавшихся вечностью, — и вдруг в коридоре послышался глухой шум, чей-то пронзительный вопль, неистовые крики: «Батюшка, спаси!.. Батюшка, благослови!..» — и дверь каморки господина N распахнулась… Стремительно, спешной походкой, с горящим пронизывающим взором, с ярким румянцем на нервно вздрагивавших щеках, с разметавшейся по затылку русой прядью вошел… Иоанн Кронштадтский! В его фигуре, в его движениях, в первом же звуке голоса чувствовалась какая-то непередаваемо-чудесная вдохновенность. Это был совсем новый отец Иоанн, чем тот, что был в думской церкви.
— Ну, говорите, что вам нужно? — раздался властный и отечески-проникновенный голос.
185
Повойник — старинный русский головной убор замужних женщин, главным образом крестьянок.