К высоким гостям старец вышел не своей быстрой и бодрой походкой, а сильно утомленный болезнью. Он поседел, лицо вытянулось и исхудало, имело бледно-желтый восковой цвет, что свидетельствовало об изнурительной лихорадке. Его голубые глаза уже не блестели прежней живостью, а потухли. Голос стал гораздо мягче. Некоторые из приезжих не могли сдержать слез, лобзая, может быть, как им подумалось, в последний раз батюшку.
— Сердечно благодарю вас, высокие гости, преосвященнейшие архипастыри, что вспомнили меня и посетили мои немощи, — приветствовал гостей Иоанн.
Митрополит Владимир усадил старца с собой рядом на диван. Отец Иоанн попросил благословить чай и поданную закуску. Сам всем налил чай, подал по рюмке вина и провозгласил здоровье «высоких дорогих гостей». В ответ митрополит пожелал здравия болящему и многих лет жизни на благо Церкви. Все дружно пропели «Многие лета», что тронуло страдальца до слез.
Иоанн просидел с гостями более получаса. Шла оживленная беседа, вспоминались здравствующие товарищи-архипастыри, важные события церковной жизни, совместные встречи, служения и поездки Иоанна в Москву.
На следующий день Иоанн служил раннюю обедню в соборе. Все радовались этому приливу сил и бодрости. Позднюю литургию служили оба архиерея. Собор, как и раньше, был полон. Царила необычайная тишина, чувствовалось повышенное молитвенное настроение. Проповедь «Кронштадтский светоч и газетные гиены» произнес Иоанн Восторгов. Всю ее он посвятил обличению «нашей пьяной, гнилой и безбожной, безнародной, самоубийственной революции» и защите от «ожесточенных разбойников, еврействующей печати, газетных гадов» веры православной, святынь народных и Иоанна Кронштадтского — «чести нашего пастырства»[265].
После литургии оба епископа и сопровождавшие их лица вновь посетили Иоанна. Архипастырям и отцу Восторгову Иоанн вручил святые иконы. В этот раз около двух часов беседовал с гостями Иоанн. Подробности беседы не известны, но по ее окончании, как сообщали очевидцы, на глазах у всех были слезы.
— Я могу спокойно умереть, зная, что вы будете продолжать мое дело, будете бороться за православие, на что я вас и благословляю, — сказал, расставаясь, Иоанн Кронштадтский.
Заботу о пастыре в дни его болезней проявляла и царская чета. В телеграмме от 20 декабря 1907 года император Николай II писал: «Радуюсь сердечно и благодарю Бога, даровавшего Вам улучшение здоровья и всей России драгоценной Вашей жизни. Николай»[266]. То ли впопыхах составляли придворные борзописцы текст или сам император правил, но звучит как-то не по-русски. Не случайно правовед А. Ф. Кони в письме А. А. Шахматову отметил: «Читали ли Вы сегодня безграмотную телеграмму полковника Романова на имя Иоанна Кронштадтского? Точно все соединяется, чтобы уронить престиж с<амодержца>. Неужели и в «Правит<ельственном> вестн<ике>» не нашлось никого, кто решился бы доложить, что в России есть грамматика и логика?»[267]
Глава 6
ПОСЛЕДНИЙ ЗЕМНОЙ ГОД,
1908-й
Неисповедимому Промыслу Божию было угодно, чтобы угас светильник Церкви Христовой и молитвенник земли Русской, всенародно чтимый пастырь и праведник, отец Иоанн Кронштадтский.
Прощальное паломничество
В наступившем 1908 году близкие и родные не могли не видеть, что физически пастырь угасает, но духом он по-прежнему оставался бодр. Болезнь пыталась одолеть его, но он продолжал подвижническое служение Богу, Церкви и людям так, как он его понимал. Никому не было открыто, хотя сам Иоанн, возможно, и предощущал, что пошел последний год его земной жизни. Он заносит в свой дневник такие слова: «По моей старости (79 лет) каждый день есть особенная милость Божия, каждый час и каждая минута: сила моя физическая истощилась, зато дух мой бодр и горит к возлюбленному моему Жениху, Господу Иисусу Христу. Столько залогов милости я получил и, получая от Бога в этой жизни, надеюсь, что и в будущей жизни по смерти получу; а смерть есть рождение в жизнь вечную Божией милостью и человеколюбием»[268].
Никуда нельзя деться от того, что физическое состояние человека отражается и на его внутреннем самочувствии. От того-то, как представляется, чуть ли не на каждой странице дневника за 1908 год приводятся записи каких-либо тревожных снов, видений, ощущений со сложной символикой, трагической событийностью: фантасмагории, нападения, угрозы, пророчества. Эти настроения переносятся и в проповеди, с которыми Иоанн обращается к пастве. Безусловно, его волнует не столько личная судьба, казалось, он уже примирился с неизбежным расставанием с землей, сколько мысль о будущем России. «Что-то будет с тобой, Матушка-Русь?.. Перестали понимать русские люди, что такое Русь!» Но поскольку его политический идеал весь в прошлом и неизменно связан с единением церкви и государства, то в его представлении будущая «Русь новая» возродится «по старому образцу; крепкая своей верою во Христа Бога и во Святую Троицу!».
С открывшейся весной 1908 года навигацией потянулись люди в Кронштадт. И даже в дни недомогания и болезни пастырь с особой теплотой принимал молодых людей, студентов духовных школ, провинциальное приходское духовенство. Вот и в этот раз на пороге его дома стояли два студента Санкт-Петербургской духовной академии. Батюшка вышел к ним уже слабеньким. Пригласивши сесть, устало спросил:
— И чего вам от меня, старика, нужно?
— Батюшка, — ответил один из посетителей, — если бы вы были простой старик, то к вам Россия не ходила бы.
— Ну, ну, — махнул он рукою, не желая спорить.
— Скажите нам что-нибудь во спасение души.
Иоанн взял в руки крест, висевший на груди одного из посетителей, и, смотря на него, стал молиться. Потом многократно и долго целовал его; прижимал его к своему лбу, опять целовал. Затем то же самое он делал с крестом товарища. Всё это творилось молча, несколько минут. Потом он сказал:
— Монахи, монахи! Не оглядывайтесь назад! Помните жену Лотову!
Дальше ему был задан такой вопрос:
— Батюшка! Скажите, откуда у вас такая горячая вера?
— Вера? — переспросил он и на минуту задумался. Потом с твердой ясностью ответил: — Я жил в Церкви!
— А что это такое «жили в Церкви?» — допытывались студенты.
— Ну, — с некоторым удивлением, и обращаясь к самому себе, повторил: — «Что значит жить в Церкви?» — Через паузу ответил: — Я всегда пребывал в церковной жизни… Служил литургию… Любил читать в храме богослужебные книги, минеи, стихиры, каноны… Вот! Я жил в Церкви!
— Ну, ступайте и помните мои слова, — выпроводил студентов уставший священник.
Предчувствие близкой кончины осознавалось пастырем и невольно прорывалось в его проповедях, поучениях. Обращаясь к собравшимся в соборе 8 мая 1908 года, отец Иоанн говорил: «Кайтесь, дорогие братья и сестры, кайтесь, исправляйтесь: время коротко. Быть может, завтра придется лежать на столе… И тогда мы скажем: вчера он беседовал с нами, а сегодня уже на столе. Тогда мы опомнимся. Но будет уже поздно».
Как только немного просохла земля под весенним солнцем и дни стали теплее, отец Иоанн предпринимает прощальный объезд «своих» монастырей, надеясь увидеться и пообщаться с наиболее близкими и дорогими ему людьми. Этот скорбный и одновременно радостный путь весь отражен на страницах предсмертного дневника.
Первая дата в нем — 24 мая 1908 года. В этот день он приехал в Ваулово Ярославской губернии и в письме игуменье Таисии сообщает: «Я в Ваулове, прекрасном, как рай Божий; вся растительность в полной красе и благоухании. Я служу ежедневно, говорю слово Божие, питающее и утверждающее души верные; причащаю сестер и народ. После обедни катаюсь с Евпраксией по лугам монастырским». И прибавляет: «Здоровье мое одинаково… Впрочем, Господь посылает по силам искушение, так, чтобы можно было перенести».