Серж был младше меня годами двадцатью, но водка и это делала неважным. Сухое красивое лицо его в яблоневом сумраке, в кольцах дыма казалось мне ликом неведомого духа, пришедшего ко мне для беседы. Наскучив моим молчанием, он заговорил сам:
— Во всяком случае, любовь героя — безусловно, метафора поэзии, искусства. Автор даже дал девушке имя Гармония, отказавшись от аналогии с Гофманом…
— Как раз наоборот, — я обрадовался смене предмета, — автор подхватил и раскрыл аналогию. У сестрички прелестной Серпентины тоже змеиное имя. Вспомните Овидиевы «Метаморфозы».
Серж на мгновение задумался, но я не успел спросить, доводилось ли русскому дворянину читать Овидия.
— Кадм и жена его Гармония?
— Дочь Марса и Венеры, которую боги по ее просьбе обратили в змею, — подтвердил я. — Как знать, может, миф о Гармонии-змее и навел автора «Золотого горшка» на причудливую мысль о змейке-Поэзии. Будучи юристом, он хорошо знал латинский язык и любил Овидия… насколько мне известно.
Мой собеседник одобрительно хмыкнул и разлил еще понемногу.
— Так, но что же с наказанием героя? Я позабыл окончание, а здесь… — он повернул журнал, и я ахнул. Последних листов не было, текст обрывался на середине.
— Хивря, — с досадой сказал Серж. — Баба глупая, наладилась печь пироги на листах из альманахов. Пока я не заметил, изодрала едва ли всю первую книжку «Полярной звезды» и взялась, как изволите видеть, за «Московский вестник». Я ей — что делаешь, дура, а она — та що вы, пане, вон их у вас еще сколько… А у меня был обычай: брал каждой книжки по два экземпляра и один отправлял сюда, в имение. На тот случай, если застряну тут надолго, вместо пилюль от скуки — и заметьте, как верно угадал! Ну, за прекрасных дам… Так каков был финал, вы помните?
— Наказание героя… — протянул я. — Наказание было обыкновенное, как положено в сказках: юный Хризостом получил то, о чем молил. Прекрасная Гармония спросила любимого, что подарить ему на прощание, на память о ней и о царстве высшей жизни. Хризостом отвечал примерно в таком роде: он, дескать, и так уже довольно несчастен, но станет еще несчастнее, если утратит новое зрение, которое обрел, полюбив Гармонию, и которое открыло ему столько прекрасного даже и в дольнем мире, так вот нельзя ли устроить так, чтобы он сохранил чудесную способность видеть суть вещей? Трижды Гармония умоляла его избрать иной дар, будь это земные блага или же необыкновенные душевные качества. Но все было тщетно: Хризостом не возжелал ни таланта поэта или композитора, ни способности привлекать людские сердца, ибо не хотел до самой смерти петь о том, что навеки для него недосягаемо, любовь же людская и вовсе ему не нужна. Он снова и снова просил возлюбленную оставить ему высшее зрение, и тогда Гармония, опять обернувшись золотисто-зеленой змеей, ласково обвила его своими кольцами, раздвоенное жало, словно солнечный луч, коснулось ресниц юноши… и он очнулся там, где и жил, в познаньском предместье.
— А, так он был из прусской Польши? Уже не помню этих подробностей… Вы закусывайте, Иоганн, с горилкой шутки плохи. И что же дальше?
— Дальше, собственно, финал, — помолчав и откашлявшись, сказал я. — Высшее зрение принесло своему обладателю невыносимые мучения. Он взглянул на особу, с которой был помолвлен, и вместо юной девы из хоровода муз ему предстала напудренная барышня, которую продвижение по службе любимого и его виды на наследство от дядюшки волнуют — о ужас, о горе — не менее, чем его стихи. Взглянул на ковер из трав и цветов у себя под ногами — и вместо поэтических былинок и лилий увидел ботанические «экземпляры». Словом, совершенное зрение, развеяв сладкие иллюзии, уничтожило поэзию, навсегда лишив героя ее красот и повергнув в несчастье.
— И только-то? — протянул Серж. — Не обижайтесь за вашего земляка, Иоганн, но это, воля ваша, не остро. Я ожидал большего, пока пытался вспомнить.
— В самом деле? — как ни глупо, я и вправду почувствовал себя уязвленным. — Чего же, к примеру?
Вместо ответа Серж продекламировал что-то по-русски. Русский я знаю изрядно, однако мало что понял — стихи изобиловали поэтическими и старинными оборотами.
— Это из Пушкина.
Я наклонил голову с видом серьезным и почтительным. Александр Пушкин для русских то же, что для немцев Иоганн Вольфганг Гете. С той разницей, что Гете тайный советник в почтенных летах, а русский поэт молод и вольнодумен, нигде не служит и, вероятно, поэтому люди необразованные не относятся к его имени с должным уважением. Тем горячей, однако, любят его ценители поэзии.