В машине он спросил, чем занимается Михаил Руткис.
Лиля ответила:
– Водит такси.
Иосиф удивился:
– Я слышал, что он открыл мастерскую.
– Миша? Нет… ты разве его не знаешь? Он не возьмет это на себя.
– Да, он всегда был отвязанный.
Теперь мне понятно, что это значит. Пытаясь осознать причину, по которой Михаил отказался от предложения руководить фондом Бродского, я замучил его своими вопросами и, наконец, получил ответ:
– Я подумал: выстроится очередь, и все будут просить денег. Надо будет с каждым разбираться и по каждому случаю звонить Оське в Нью-Йорк.
Фантастическое для нашего корыстного времени заявление. Похоже, его сильно смущала докучливость интриганов и искателей халявных денег.
Лилю очень интересовал один вопрос. Незадолго до поездки в очень популярном российском журнале впервые напечатали интервью с Бродским. В интервью он высказался об одном из друзей как о своем учителе. Лиле приходилось сталкиваться с этим человеком неоднократно, она знала его и представляла отношения Бродского с друзьями, потому спросила удивленно:
– Ты действительно считаешь его своим учителем?
– Ну, я же должен дать ему заработать, – ответил Иосиф.
Подъехали к дому. У дверей случилась ситуация, видимо, типичная. Нечто подобное я слышал неоднократно. Из почтового ящика вывалилась пачка рекламных газет. Когда Лиля хотела их поднять, он выхватил их со словами:
– Брось эту гадость.
Дома вначале Иосиф предложил позвонить Михаилу в Питер. Они дозвонились, на родине было три часа ночи. Руткиса разбудили звонки, и разговор получился короткий и невнятный.
Затем Лиля и Ося устроились на диванах. Иосиф расспросил об их питерской жизни. Много говорили о вещах: об обстановке и судьбе отдельных предметов не существующего более дома. В какой-то момент он спросил:
– Где моя джонка?
Там на столе у него стояла бронзовая модель китайского кораблика с квадратным парусом. Она была тонко сработана: с проволочными канатами, мелкими деталями корпуса и изгибами парусной ткани. Иосиф ее очень любил. Лиля ответила, что джонка у Эры Коробовой. Эра много занималась переправкой некоторых вещей для Иосифа. Но джонку из-за размеров доставить не удалось.
Еще он спросил:
– Где мамина кровать?
Молча выслушал, что кровать, как многие громоздкие вещи, не удалось сохранить. Ее просто некуда было деть. У одних родственников и знакомых не было места, другие просто боялись прикасаться ко всему, что было связано с его именем. Иосиф промолчал.
Суть паузы раскрывается, когда читаешь «Полторы комнаты».
«Помню их спящими в ней на боку, спина к спине, между ними – заливчик смятых одеял. Помню их читающими там, разговаривающими, глотающими таблетки, борющимися по очереди с болезнями. Кровать обрамляла их для меня в наибольшей безопасности и наибольшей беспомощности. Она была их личным логовом, последним островком, собственным, неприкосновенным ни для кого, кроме меня, местом во вселенной. Где б она сейчас ни стояла, она выглядит как пробоина в мироздании. Семь на пять футов пробоина. Кровать была светло-коричневого полированного клена и никогда не скрипела».
Сейчас облако смысла вокруг имени Иосиф Бродский: нобелевский лауреат, классик при жизни, гений. Но была другая мера другого времени для большинства, исключая самых близких родственников и друзей. Все, что связано с Иосифом в СССР, надо рассматривать в контексте страха.
Это не упрек. Да, действительно он гений. И как всякое существо, имеющее доступ к истинной природе вещей, он открыл новый путь русской поэзии в будущее лет на триста. Но хватило почему-то на пятнадцать – двадцать. Время выдохлось, эпоха, люди. Не будем судить тех, кто боялся. Лучше посмотрим на себя.
Далее он расспрашивал о родителях, об их смерти, несмотря на то что слышал об этом, вероятно, уже немало. Однако важны первоисточники. Лиля была последней, с кем говорила Мария, и второй или третьей, кто увидел Александра Ивановича мертвого, сидящего на стуле. Ей было адресовано последнее его письмо, найденное рядом на столе.
Они пили чай, и Иосиф рассказал о воронах, которые тогда, после смерти родителей, поселились во дворе на Мортон-стрит.
«Две вороны тут, во дворе у меня за домом в Саут-Хадли. Довольно большие, величиной почти с воронов; и, подъезжая к дому или покидая его, первое, что я вижу, это их. Здесь они появились поодиночке: первая – два года назад, когда умерла мать, вторая – в прошлом году, сразу после смерти отца. Во всяком случае, именно так я заметил их присутствие. Теперь всегда они показываются или взлетают вместе и слишком бесшумны для ворон».