С семнадцати лет у Розы было множество поклонников. Она, кажется, думала сочинять сама, не знаю, стихи или прозу. После революции училась в Институте живого слова. Надо понимать, что это значило. Ее наставниками были Луначарский, Мейерхольд, Николай Гумилев и так далее.
В начале 20-х Роза вышла замуж за процветающего предпринимателя. Была великолепная свадьба, богатство, 11-комнатная квартира на Рылеева или в Манежном переулке с каретным сараем и конным выездом. Рождение сына – моего отца.
Муж исчез в 1937 году. Квартиру уплотнили до одной комнаты. Дорогие вещи растащили, в том числе и дальние родственники. В блокаду, в эвакуации, в безумном ледяном, голодном, кровавом вихре они с сыном потеряли друг друга. Роза думала – сын погиб. Но его чудом нашел и спас от смертельной болезни Розин брат. Далее всю вторую половину жизни она прожила рядом с братом Борисом в одной квартире на Чайковского, приняв его семью как свою. Всегда была величественна, как королева, несколько холодна и строга. До глубокой старости работала секретарем в школе на Фурштатской у метро, делала зарядку, растила племянника и раз в неделю ездила в гости к сыну.
Ее патрицианский римский профиль подошел бы для старинной золотой монеты. Но никто не видел ее с мужчиной, не было никаких романов или попыток выйти замуж. С сестрами и братом всегда была рядом и вместе. Это была не просто дружба. Они, четыре сестры и брат, продолжали жить одной семьей, даже когда у каждого был свой дом, мужья, жены, дети.
Заметим, практически с Осиного рождения ее младшая сестра Мария с сыном жили в 16-метровой комнате рядом с Розой в бывшей ее квартире, по адресу Рылеева, 2/6. Все время, за исключением эвакуации (1942–1944 гг.), Мария обитала там в основном вдвоем с сыном. Александр Иванович Бродский ушел на фронт в сороковом, а вернулся только в сорок восьмом году. Роза была все эти годы рядом с сестрой и Осей. Они жили рядом: в Ленинграде, в эвакуации в Череповце, после войны, в том числе и летом, – на даче. Бродский не написал о моей бабушке ничего.
В 1955 году Бродские перехали в Полторы комнаты, в дом Мурузи, а Роза – в квартиру брата на улице Чайковского.
Слово о пьедестале
Я понимаю, что интерес к семье Вольперт будет подогреваться пренадлежностью к ней великого поэта. Потому хотел бы уберечь читателей от распространенного в таких случаях взгляда на близких людей как на «условия и обстоятельства формирования гения».
Бродский подобен «Черному лебедю» Нассима Талеба. В конце 50-х литературный андеграунд «склевал» его при первом знакомстве. Близкие друзья в большистве своем были старшими товарищами, имели слегка покровительственный тон. В 60-е годы власть судила поэта за тунеядство и прочее. Читающая и пишущая публика говорила, практически хором, что растет великий поэт… Но кто ж ожидал… После Нобелевки ситуация изменилась. Как обычно, гения вначале низведут до среднего, сделают изгоем, а то и распнут, затем, иногда те же люди, изучают его наследие.
Сейчас время, когда Иосифу возводят пьедестал и делают статусной фигурой. Воздвигнут – будет уже не дотянуться. Статусность же предполагает, что солидные люди могут его стихов и не читать, но пару томиков великого поэта с золочеными корешками на полку поставят. Вам это ничего не напоминает? Во время второго судебного процесса над Бродским свидетели обвинения выступали, как один: «Стихов Бродского не читал, но осуждаю». Такие же люди, только сегодня знак поменялся с минуса на плюс. Скажем так, вторая сторона медали.
Самое подлое свойство нашей эпохи состоит в том, что она способна не уничтожить, но спрофанировать истину, что гораздо хуже. Допускаю, что интерес к семье Бродского может быть использован для строительства пьедестала. Представляю, что воздвижение оного в значительной степени – процесс стихийный. Посему хочется противопоставить ему действие живое и осознанное. В данном случае таковым будет обращение к истории его (нашей) семьи, но с мыслью, что она сама по себе интересна, что его близкие – мать, отец, родственники – люди необычные. Они – не обстановка в комнате великого человека, но талантливые и мужественные дети своей эпохи.
Я против пьедестала! Говорю это, опираясь на внутреннее знание – он гений и number one не только русской, но и мировой поэзии. Для меня это несомненно. И не только потому, что случайно стою рядом, точнее, несколько в отдалении, но еще (и прежде всего) оттого, что при обращении к его стихам возникает настолько личное и сокровенное переживание, которое и описать трудно. Я в нем теряю границу себя, своей и его жизни. Может быть, за этим стоит особое влияние генов, но скорее, единство времени и места проживания.