Испытания последнего времени не изменили внешний облик Иосифа. Посторонний наблюдатель сказал бы уверенно: этот склонный к полноте человек любит спокойную жизнь, солидную порцию чурраско с кровью и с красным вином на обед, «непыльную» работу канцелярско-бухгалтерского плана. Люди с такой внешностью внушают доверие. А если у тебя хорошо подвешен язык, нет проблем с чувством юмора и коммуникабельностью, — то в Буэнос-Айресе ты не пропадешь.
Милые городские картинки: мальчишки, бегущие за трамваем; хозяйки, спешащие с сумками на рынки: держать служанок накладно, Буэнос-Айрес — дорогой город; на тележках торговцев щедро навалены плоды земные: апельсины, авокадо, яблоки, персики и виноград из провинции Мендоса. В элегантных кварталах, сердцевиной которых является зеркально-витринный бульвар Флорида, фланируют «сливки» столицы, в подпольных игорных домах проигрываются огромные деньги, зазывно распахнуты украшенные бронзой двери кинотеатров, ночных клубов, дорогих ресторанов и танцевальных залов, в которых чаще всего царит танго, иногда джаз, а то и просто аккордеон.
В многочисленных кафе невозможно обнаружить свободный столик, с утра до вечера здесь решаются серьезные, не совсем серьезные, а то и вовсе легкомысленные мужские дела. Эмоциональная температура Буэнос-Айреса разогревается к вечеру. Аппетитные запахи паррильи наслаиваются на тонкие ароматы цветущего жасмина и женских духов, пробуждая либидо у пылких обитателей столицы. В Буэнос-Айресе, где мужское население заметно превышало женское, — невероятное количество публичных домов. Многие аргентинские буржуа сколотили свои первые капиталы на домах свиданий. До начала Второй мировой войны торговцы живым товаром «завозили» женщин из Франции, Италии и Восточной Европы. Разгар военных действий на Старом континенте негативно отозвался на налаженном деле, вербовщики женщин устремились в аргентинскую провинцию и за Кордильеры — в Чили. Скандалы с похищением и насильственным вовлечением девушек в самое «древнее ремесло» почти ежедневно выплескивались на страницы газет…
В три-четыре часа утра приступают к своим обязанностям хлебопеки, водители продуктовых автомашин, развозчики молока…
Буэнос-Айрес никогда не спит…
Первые недели после возвращения Григулевич жил на квартире Теодоро Штейна, с которым познакомился в Париже в 1934 году, когда посещал Высшие курсы в Сорбонне.
«Чем ты занимался все эти годы?» — спросил Теодоро, всматриваясь в круглое улыбающееся лицо друга.
«Приближал счастье на земле, — ответил гость. — Боролся за общество всеобщей справедливости».
«Интересное занятие, — заметил, не моргнув глазом, Штейн. — У тебя были великие предшественники, Христос и Маркс. Рад за тебя. Удалось?»
Тонкая ирония друга всегда восхищала Григулевича, он рассмеялся:
«Ты считаешь меня охотником за миражами?»
«Нет. Искателем. Конечная цель ничто, движение к ней — все».
«Думаешь, наша цель недостижима? — насторожился Иосиф. — Ты повторяешь меньшевистские формулировки».
«Достижима. Тут я скорей оптимист, чем пессимист. Но будет ли будущее таким, каким мы представляем в своих теориях? Абсолютного предвидения не существует. И мы, — то есть ты, я, наши друзья, прохожие, вообще — все современники, — вряд ли дождемся всемирного пришествия коммунизма, слишком коротка наша жизнь. Борьба за то, чтобы приблизить светлое будущее, — вот что будет лейтмотивом наших судеб. Но конечной цели, коммунизма, победившего планетарно, мы не увидим. Поэтому формула: конечная цель ничто, движение к ней — все, является справедливой».
«Схоласт ты, Теодоро, — снисходительно похлопал друга по плечу Иосиф. — Темпы преобразований в Советской России показывают, что светлое будущее не абстракция. Оно достижимо, оно, возможно, на расстоянии протянутой руки. Социализм победит раз и навсегда в России, и трансформация мира неимоверно ускорится. Конечная цель видна, и мы обязаны прорваться к ней, это наше историческое предначертание».
Иосиф произнес эти тяжеловесные фразы на одном дыхании, и Штейн не смог сдержать улыбки:
«Надо еще посмотреть, кто из нас неисправимый схоласт…»
Иосиф жадно впитывал свежие впечатления, старался понять, куда движется Аргентина в столь непростое время. Он тщательно, с карандашом в руках читал и перечитывал недавно опубликованный «теоретический труд» министра иностранных дел Александра Руисагиньясу «Аргентинская позиция перед лицом войны». Фактически это программа нейтралитета и жестко заявленного национализма:
«Надо избавляться от людей и организаций, которые работают против исконно аргентинских интересов. Не надо делиться на англофилов и германофилов и этим вносить раздор в аргентинские семьи. У нас слишком много приверженцев западных идеалов. Я уверен: желать чьей-то победы на далеких фронтах, — это предаваться пустяшным и фальшивым страстям. Любой победивший империализм будет преследовать свои собственные цели, а Аргентина не получит ничего. Не надо говорить, что коммунизм и нацизм — это рога одного и того же дьявола, это слишком большое упрощение. Германско-советский договор о ненападении — не более чем временная сделка. Сталин продался лучшему покупателю. И в этом суть аморальности нынешней международной ситуации: Гитлер, победив на Западе, вспомнит о своих планах, изложенных в его книге “Моя борьба”, и повернет на восток. Для нас единственная дорога — нейтралитет! Мы нейтральны ко всем иностранцам! Вначале — наши собственные дела, затем все чужие!»
Через день этот же самый текст Иосиф услышал в двухчасовой программе «Радио Бельграно». Лейтмотив ее был очевиден: Руисгиньясу куда больше симпатизирует тоталитарным диктатурам Германии и Италии, чем режиму Сталина или фальшивой демократии США. «У Советского Союза и США есть много общего, — настаивал аргентинский министр. — Их бог — материальное процветание, только пути для этого избраны разные: у русских — через нищету, у американцев — через комфорт и изобилие. В Аргентине есть, конечно, такие, которые стремятся подчиняться североамериканскому стандарту потребления или деградации на почве марксистского материализма. Но в отличие от либералов, я верю не в автоматизм прогресса, а в героизм, с помощью которого Родина будет способна преодолеть родовые муки и стать великой. Вот суть моего подхода: не эгоизм либерального индивидуализма, а идея личного самопожертвования во имя общего блага. И поэтому диктатура, в принципе, допустима, как своего рода мост между старым и новым порядком вещей…»
О Сталине Руисгиньясу всегда упоминал как бы между прочим. Было понятно, что это не герой его романа. А вот Гитлеру и Муссолини он посвятил весьма неравнодушные слова:
«Когда выступает фюрер германской нации, города Третьего рейха пустеют, как по мановению руки. Гитлер субъективен, романтичен, пылок до сумасшествия в своих политических комбинациях. Речи Гитлера многое теряют на бумаге, их нужно слушать по-немецки, живьем, стоя перед трибуной. Поражаешься, с какой легкостью ему даются слова, как легко он варьирует голос, доводя его до крещендо, когда звуки становятся гортанными и непреклонными, как сталь, магнетизируя аудиторию…»
Однако, по мнению Руисагиньясу, «только Муссолини является наиболее величественной фигурой XX века, гениальным государственным деятелем. Когда-то фашизм принадлежал только Италии, сейчас он распространяется по всему миру. Достижения дуче общеизвестны: он создал концепцию “тотального” государства, модернизировал корпоративную и профсоюзную системы и, отстаивая идеи социальной справедливости, полностью снял проблему классовой борьбы в своей стране. Ему принадлежит героическая концепция жизни, столь необходимая Аргентине…»
Иосиф усмехнулся, выслушав последние слова Руисагиньясу: теперь все понятно, в Розовом доме — президентском дворце — намерены строить фашизм по итальянским калькам, но с аргентинским лицом. Тогда к чему все эти разговоры о нейтралитете?