Не то что с боярами — с самим царем монахи не стеснялись, если дело шло о строгом выполнении монастырских обычаев. И правильно делали! — утверждает Грозный. Он вспоминает, как в юности он приехал в Кириллов монастырь «в летнюю пору»: «мы поизпоздали ужинати, занеже у нас в Кирилове в летнюю пору не знати дня с ночию (т. е. стоят белые ночи)». И вот спутники Грозного, которые «у ествьт сидели», «попытали (т. е. попросили) стерьлядей». Позвали подкеларника Исайю («едва его с нужею привели») и потребовали у него стерлядей, но Исайя, не желая нарушать монастырских порядков, наотрез отказался. Грозный с похвалою передает безбоязненные слова, сказанные ему Исайей: «о том, о-су (т. е. государь), мне приказу не было, а о чом был приказ, и яз то и приготовил, а нынеча ночь, взяти негде; государя боюся, а бога надобе больши того боятися».
Настойчиво внушает Грозный монахам смелую мысль, что для них не существует никаких сословных (и вообще светских) различий. Святые Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский «не гонялись за бояры, да бояре за ними гонялись». Шереметев постригся из боярства, а Кирилл и «в приказе у государя не был», но все равно простец Кирилл выше боярина Шереметева. Он напоминает, что у Троицы в постриженниках был Ряполовецкого холоп «да з Вельским з блюда едал». Грозный высказывает мысль о том, что монах в духовном отношении, в личной жизни, выше даже его — царя: двенадцать апостолов были «убогими», а на том свете будут на двенадцати престолах сидеть и судить царей вселенной.
Речь Грозного поразительно конкретна и образна. Свои рассуждения он подкрепляет примерами, случаями из своей жизни или зрительно наглядными картинами. Вот как изображает он лицемерное воздержание от питья: вначале только «в мале посидим поникши, и потом возведем брови, таже и горло, и пием, донележе в смех и детем будем». Монаха, принявшего власть, Грозный сравнивает с мертвецом, посаженным на коня. Описывая запустение Сторожевского монастыря, Грозный говорит: «тово и затворити монастыря некому, по трапезе трава ростет». Его письмо, пересыпанное вначале книжными, церковнославянскими оборотами, постепенно переходит в тон самой непринужденной беседы: беседы страстной, иронической, почти спора. Он призывает в свидетели бога, ссылается на живых свидетелей, приводит факты, имена. Его речь нетерпелива. Он сам называет ее «суесловием». Как бы устав от собственного многословия, он прерывает себя: «что ж много насчитати и глаголати», «множае нас сами весте…». Грозный не стесняется бранчливых выражений: «собака», «собачий», «пес», «в зашеек бил» и т. д. Он употребляет разговорные обороты и слова: «дурость», «дурует» «маленько», «аз на то плюнул», «а он мужик очюнной врет, а сам не ведает что». Он пользуется поговорками: «дати воля царю, ино и псарю; дати слабость вельможе, ино и простому». Его речь полна восклицаний: «ох!», «увы, увы мне!», «горе ей!». Он часто обращается к читателям и слушателям: «видети ли?», «а ты, брат, како?», «ты же како?», «милые мои!». Он прерывает свою речь вопросами, останавливает себя. Он смешивает церковнославянизмы и просторечье. Он делает смелые сопоставления библейских лиц и событий с современными все с тою же иронической целью. Богатство его лексики поразительно. Язык Грозного отличается необыкновенною гибкостью, и эта живость, близость к устной речи вносит в его произведения яркий национальный колорит. Это — по-настоящему русский писатель.
Те же черты литературной манеры Грозного наблюдаем мы и во всех других его произведениях. Во многих письмах к иностранным государям можно определить немало страниц, написанных самим Грозным. Эти страницы опознаются по властному тону, по живой игре характерного для Грозного остроумия, по самому стилю грубой, сильной и выразительной речи.
«Подсмеятельные слова», до которых был большим охотником Грозный, страстная, живая речь свободно вторгаются и в послание к королеве Елизавете Английской, и в послание к Стефану Баторию, и в послание к шведскому королю Иоганну III. Наконец, есть послания, целиком выдержанные в тоне пародии. Таково, например, знаменитое послание Грозного Симеону Бекбулатовичу. Послание это — только одно из звеньев того политического замысла, который Грозный осуществил, передав свой титул касимовскому хану Симеону Бекбулатовичу. Грозный в притворно униженном тоне, называя себя «Иванцем Васильевым», просит разрешения у ново-поставленного «великого князя всея Руси» Симеона «перебрать людишек».
Но как бы ни был Грозный привязан к шутке, к иронии, к едкому, а порой и резкому слову, — основная цель всех его произведений всегда одна и та же: он доказывает права своего единодержавства, своей власти; он обосновывает принципиальные основы своих царских прав. Даже передавая свои прерогативы Симеону Бекбулатовичу и обращаясь к нему с поддельно униженным челобитьем, Грозный поступал так, чтобы делом доказать свое полное самовластие вплоть до внешнего отказа от него. И в том, с какою смелостью доказывал Грозный свое царское самовластие, видна его исключительная одаренность.
Никогда еще русская литература до Грозного не знала такой эмоциональной речи, такой блестящей импровизации и, вместе с тем, такого полного нарушения всех правил средневекового писательства: все грани между письменной речью и живой, устной, так старательно возводившиеся в средние века, стерты; речь Грозного полна непосредственности. Грозный — прирожденный писатель, но писатель, пренебрегающий всеми искусственными приемами писательства во имя живой правды. Он пишет так, как говорит, смешивая книжные цитаты с просторечием, то издеваясь, то укоряя, то сетуя, но всегда искренно по настроению.
Литературные способности Влада Дракулы хоть и не были так развиты, как у первых двух наших героев, но умалять их тоже нельзя.
Письма Дракулы полны иронии и чёрного юмора, спрятанных под маской простодушия, причём притворство Дракулы оказалось таким умелым, что исследователи зачастую не понимают, с чем имеют дело. Иронический тон писем, который довольно хорошо виден, если читать письма в оригинале, почти всегда пропадает при переводе и при пересказе в соответствующих книжках.
Например, Дракула не мог на полном серьёзе отправлять в Брашов послание, где просил прислать «хотя бы 50 воинов», дабы показать туркам «силу» и таким способом выторговать у султана более выгодные условия мира для Румынии (письмо от 10 сентября 1456 года). Спрашивается, что же это за универсальные солдаты, терминаторы и рэмбы такие жили в Брашове, если достаточно было прислать 50 брашовян, чтобы более 50 000 турков, находившихся в то время у румынских границ, сразу занервничали, а султан сделался бы сговорчивым? На самом деле Дракула шутил, но эту шутку игнорирует большинство исследователей.
Подобные шутки мелькают у Дракулы там и сям, а одним из самых интересных посланий с этой точки зрения можно считать письмо в Сибиу от 14 марта 1457 года, адресованное городской знати.
Письмо это, содержащее целый ряд обвинений, по форме является благодарственным. Кроме того, оно изобилует комплиментами, которые Дракула отвешивает своим врагам.
Оговоримся прежде, чем привести его текст полностью. В письме речь идет о «валашском священнике» — то уже знакомый нам сводный брат Дракулы, Влад Монах. В 1457 году, когда Дракула писал письмо в Сибиу, Владу Монаху исполнилось не более 16 лет. Понятное дело, что в силу такого юного возраста этот Влад легко поддавался внушению. Юноша, вняв уговорам городской знати Сибиу, заявил свои претензии на румынский трон. Кстати, именно поэтому Дракула не называет этого юношу «мой брат», ведь признание родства означало бы и частичное признание правомерности претензий на власть. Политика — дело тонкое!
К тому же, Дракула был крайне не доволен тем фактом, что знать из Сибиу, ещё даже не посадив Влада Монаха на трон, уже делит румынские государственные доходы.
В частности, два знатных горожанина закрепили за собой все сборы с двух румынских таможен, одна из которых располагалась в городе Брэиле, на Дунае, а вторая — в Рукере, на границе с Трансильванией.