У старика Трумпельдора были свои представления о добре и зле, о правде и морали. Когда он получил известие, что его Иосиф получил первую военную награду за боевое отличие, он написал ему полное старческой мудрости письмо. Он убежден, писал он, что это лишь первый шаг Оси на войне. Пусть же он знает, что в военном деле важен не только первый момент, когда солдат молод и горяч; по мере того, как воин становится старше, его горячность должна остывать. И он должен думать о том, чтобы сохранить свою жизнь и чужую.
Ибо еще древние говорили, что побеждает не тот, кто безрассудно расходует людей, а, наоборот, тот, кто умеет сохранить резерв, чтобы в нужный момент поддержать передовой отряд. Пусть он помнит это, и пусть помнит также, что он — еврей. Второе письмо прислал старик любимому сыну, когда мы уже были в Японии, в плену, когда тот уже потерял в Порт-Артуре руку и был награжден чином и отличием. Отец писал ему, что он по газетам узнал о подвиге сына и его отличиях. Конечно, это для него большая радость, и он верит, что сын его останется крепок, и что он будет достоин своих славных предков.
В то время как отец Трумпельдора упорно именовал себя Вольфом, мать его величалась Федосией. Федосия Моисеевна была вторая жена у Вольфа Трумпельдора. Кроме Иосифа, у них было еще несколько сыновей и дочерей, но все они, кроме него, всосали в себе отрицательное отношение к еврейству, особенно к национальному, не знали его и не хотели знать. Они учились в русских школах, вращались среди русских, а если и среди евреев, то только среди ассимилированных или крещеных. Старшая дочь крестилась; другая дочь вышла замуж за студента, который, чтобы поступить в университет, тоже отрекся от еврейства. Вообще в семье матери Трумпельдора было много крещеных, это считалось здесь делом весьма простым и обыденным. Но совершенно иначе, конечно, смотрел на это Иосиф. Брат его, которого он, между прочим, очень любил, жил много лет в Париже и после 1905 года вернулся в Россию и поселился в Петербурге. Иосиф был этому очень рад, но... у брата жена была не еврейка, и этого достаточно было, чтобы он отнесся к нему сдержанно и редко посещал любимого брата.
Федосию Моисеевну довелось мне видеть в то время, когда Трумпельдор уже находился в Палестине (1912 год), работал в колонии "Мигдал" и писал оттуда свои замечательные письма, которые, к сожалению, пропали. Мать приехала в Петербург повидать своего второго сына и сочла своим долгом познакомиться с товарищами Оси. Предо мною предстала довольно пожилая, стройная, высокая, красивая женщина. Говорила она чистым русским языком. О "своем Иосифе" говорила с большой любовью. Мечтала поехать в Палестину и жить вместе с ним в колонии: хозяйство она знает, работать умеет, и теперь она уже не "ассимиляторка". Правда, раньше она была далека от всего еврейского, но теперь все это прошло. Повлиял на нее, говорила она, Иосиф. Она даже старается теперь говорить по-еврейски (идиш)41 и молиться умеет. Она на все готова, лишь бы жить около сына в Палестине, в его "коммуне". Одним словом, она "каялась".
Такова была атмосфера и та среда, в которой рос Трумпельдор. Откуда, из какого источника подчеркнул свое яркое и напряженное еврейское чувство? Из хедера? Но из хедера он не вынес хороших воспоминаний, да не мог он вынести ничего отрадного из этой "жесткой, окаменелой школы", как он сам часто выражался. Влияла на него "улица"? Но улица в Ростове была русская. По-видимому, один только старик-отец своей религиозностью и своей неискоренимой привязанностью к еврейству был для маленького сына источником сначала не ясных, но потом всё более крепнувших еврейских настроений. Немалую роль сыграли книги, которые находил он у отца, — об испанской инквизиции, о Иуде Маккавее, Бар-Кохбе, о Самсоне, об Иехуде Галеви, о Палестине, об "Израильском царстве" и тому подобное.