Как только они остались вдвоем, он признался:
— Я боюсь. Что-то с моим отцом не то, а что — понять не могу. Но мне кажется, он нездоров.
— Я знаю.
— Ты знаешь?
— Вчера вечером, когда мы пришли домой, папа отвел маму к себе в кабинет и стал ей что-то объяснять насчет болезни под названием neurosis de guerra[8].
— А как это по-английски? — в нетерпении спросил Барни.
— Барн, я и по-испански-то этого не понимаю, — призналась девочка.
В четыре часа пополудни, когда Эстел Ливингстон сидела за стойкой выдачи книг в бруклинской публичной библиотеке, она, подняв глаза, вдруг увидела Барни и Лору. Дети усиленно шарили по полкам с медицинской литературой. Она отозвала их в кабинет, чтобы поговорить без посторонних.
— Пожалуйста, не нужно так волноваться! — сказала она, стараясь придать своему голосу бодрую интонацию. — Он не был ранен. У него всего лишь невроз военного времени средней тяжести. Рядом с ним разорвалась мощная бомба, а это сразу не проходит. Но в следующем семестре он уже опять сможет преподавать.
Она перевела дух и спросила:
— Ну что, теперь вам полегчало?
Оба молча кивнули. И быстро удалились.
Осенью, как Эстел и обещала, Харольд Ливингстон вернулся к своим учительским обязанностям в Эразмус-холле. И как прежде, слушатели находили его обаятельным и остроумным. В его устах даже «Записки о Галльской войне» Цезаря были интересны. И всю классическую литературу он, казалось, помнил наизусть.
Вместе с тем он постоянно забывал по дороге домой зайти в магазин, даже если Эстел пихала ему в нагрудный карман список необходимых покупок.
С того самого дня, как у него появился баскетбольный щит, Барни мечтал сыграть на пару с отцом.
— Ты видел щит, который доктор Кастельяно повесил у нас во дворе на дубе? — небрежно спросил он отца однажды в субботу. Это была своего рода прелюдия.
— Видел, — ответил Харольд. — Вполне профессиональный щит.
— Не хочешь покидать мяч со мной и Уорреном?
Харольд вздохнул и мягко произнес:
— Да боюсь, у меня сил не хватит. Вы же станете носиться как угорелые! Но посмотреть посмотрю.
Барни и Уоррен мигом переобулись в кроссовки, после чего, перебрасываясь мячом, устремились на «поле».
Торопясь продемонстрировать отцу свою ловкость, Барни встал метрах в пяти от кольца и сделал бросок. К его великому смущению, мяч пролетел далеко от цели.
— Это я пока разогреваюсь, пап!
Прислонясь к задней двери, Харольд Ливингстон кивнул, сделал глубокую затяжку и улыбнулся.
Не успели Барни с Уорреном забить по нескольку удачных мячей («Хороший прорыв, а, пап?»), как из-за забора донесся сердитый голос:
— Эй, ребята, что у вас там происходит? Что это вы без меня играете?
Черт! Лора. Каждой бочке затычка!
— Не злись, — извинился Барни — Сегодня у нас мужская игра.
— Кого ты хочешь обмануть? — огрызнулась она. (К этому моменту она уже перемахнула через ограду.) — Как будто я хуже тебя толкаюсь!
В разговор вмешался Харольд:
— Барни, повежливее! Если Лора хочет, пусть тоже играет.
Однако он несколько запоздал со своим заступничеством, ибо Лора уже перехватила мяч у Барни, уверенно обвела Уоррена и приготовилась поразить кольцо. После того как трое игроков поочередно сделали по нескольку бросков, Лора крикнула:
— Мистер Ливингстон, а вы почему с нами не играете? Можно было бы сыграть двое на двое.
— Очень любезно с твоей стороны, Лора. Но я что-то подустал. Я лучше пойду прилягу.
По лицу Барни пробежала тень разочарования.
Лора взглянула на приятеля и сразу поняла, что он сейчас чувствует.
Тот медленно повернулся к ней, и их глаза встретились. С того момента оба знали, что могут читать мысли друг друга.
Зато всякий раз, когда семья Ливингстон устраивала званый ужин, Барни радовался способности Луиса приводить отца в оживленное — даже болтливое — состояние. Доктор обладал аппетитами Фальстафа — будь то в отношении еды или вина, а более всего — знаний. Его неиссякаемые вопросы будили в Харольде педагогический запал, и тот развлекал приятеля анекдотами из истории античной Испании, а больше всего — откровениями об испанском происхождении некоторых великих авторов Римской империи, таких как трагик Сенека, уроженец Кордовы.
— Инес, ты слышала? Великий Сенека был из наших! — После этого Луис поворачивался к своему просветителю и мелодраматично взывал: — Харольд, вот если бы ты еще и Шекспира назвал испанцем!
Лора с восторгом слушала объяснения мистера Ливингстона насчет того, почему у нее в отличие от большинства латинских chiquitas[9] светло-русые волосы: у ее семьи, несомненно, имеются кельтские предки, переселившиеся на Иберийский полуостров в незапамятные времена.