— Нашел кого вспомнить, — приятно улыбнулся Фока. — Вместе пошли сдаваться в волость. Иду за ним, смотрю — уши торчат, как у худородного пса, и шея, как у мальчонки, тонка для головы. Как возьмут, подумал, за нее власти, так выложит про наши отрядные дела. Шел сзади, поднял карабин и — три пули... Как шел, так и упал, не оглянулся даже. Как будто того и надо было ему. И слова не вякнул даже. Его карабин сдал в волость председателю... Ну вот, а ты вспомнить вздумал...
Пристрелил и ладно — его дело. Мало ли гибло людей в те времена по всякому поводу — по случайности или по заслугам. Но охватил Никона Евсеевича с той поры страх: что если и его, Никона, вот так же...
И сейчас, увидев, невольно почуял холодок где-то под левым соском. Почудился в ушах вместо стука своих сапог звук выстрела. Грохнется сейчас вот он здесь, посреди комнаты, сбивая со стола бутылку, мясо, пироги, куски хлеба, ягоды даже — что есть в доме, все вытащила на стол хлебосольная уж что-то сегодня Валентина. В прежние дни, когда приходил Фока, бывало, пряталась в комнате или даже уходила куда-нибудь в сад. А тут вся сияет кумачом, рот не закрывается, хихикает и ерзает беспокойно. Эх, черт, не каша ли у них тут заваривается?
Никон Евсеевич с усилием прошел к столу, а подавая руки улыбнулся, сказал:
— Эк, диколоном от тебя, как от паликмахера прет.
— У парикмахера, — подтвердил Фока, глянув тут на Валентину. — К одному знакомому заглянули на ходу, подушил меня.
И опять глянул на Валентину, а та прыснула.
— Шагай, Валька, — строго сказал Никон Евсеевич, мотнув дочери головой. — Дел ровно в доме нет, как бражничать за столом?
Валентина встала, нехотя запереваливалась к дверям, бухнула со злостью дверью (недовольна, значит, осталась). Вот тут Никон Евсеевич упрекнул Фоку:
— Сидишь с девкой, а ну агент или какой волостной начальник. Тут черево скрякнешь[1] от дури такой... Да и средь бела дня.
Фока засмеялся, кивнул на окно — ветерок втягивал в него кружевную занавеску. Лепеча шумно, лезла из сада листва лип и остро начинало опахивать горечью липовой коры, так тянет от деревьев всегда перед дождем.
— Я посматриваю да и шаги твои мне знакомы. К утру пришел, поспал в баньке твоей. Давай, садись, Никон Евсеевич. Давно мы с тобой не виделись.
Он похлопал по бутылке, по кораблю на ней, по широким бело-синим крестам, положенным густо на паруса, вздутые точно этим вот ветром в саду.
— Инглиш-байтер. По-английски, значится, английская горькая. Пил я уже такую, только далеко и в каюте на шикарном корабле. И вон снова сошлись с ней в кооперативе. Стоят для красы три бутылки, привезли в деревню мужика побаловать заграничной горечью.
— Смел ты, Фока, — проговорил Никон Евсеевич, подсаживаясь, вынимая из кармана свою опорожненную наполовину сотку. Повертев, поставил ее под стол зачем-то. Это чтобы не хилилась рядом с такой пышной бутылью из общественного кооператива.
— Пьешь дорогое вино, а тебя, поди, ищут?
Фока подмигнул, но вот дернулся, точно слова Никона задели за больной нерв:
— Может, ищут. Сорвались мы втроем из поезда. Вот подзашел по новой.
— Это как же? — тоскливо и осипшим голосом спросил Никон Евсеевич. — А если след, а по следу собака и отряд милиции?
— Ушли далеко за ночь...
Фока повернулся на стуле, крепкое крупное тело его напружинилось, точно он собирался кинуться к окну, скрыться в саду в шорох лопочущей тревожно листвы лип.
— Как с прошлого года ушел я отсюда, так гулял под Бугурусланом. С чужим паспортом. Но потянуло снова сюда. Приехал в Рыбинск. В гостинице «Сан-Ремо» пил пиво. Ничего. Милиция приняла за почетного человека. Да и правда, разве не похож я на конторщика. Только карандаш за ухо. Ночевал у Зины Кулькова. Ну вот, указал он мне на двух старушенций. Дочки генерала. Будто с японцами воевал тот генерал и привез много золотых кубышек да чашек. Так наболтал Зина мне. А зачем золотые вещи старушенциям? Не живут они, а тлеют. Отмолили себе уже праведную жизнь. А сейчас все заботы — кошка да собака. Как вечер, так ведут их на бульвар. В одно и то же время, как по расписанию поезд от станции. Кошка да собака, — повторил сонно. — А квартирка пустует в это время. Квартирка ждет гостей...
— Зачем тебе золото, Фока? — спросил с угрюмым любопытством Никон Евсеевич. — Куда тебе оно при Советах? Живо с ним в каталажку. Не развернешься. За границу убечь с ним? Или же в Торгсин собрался?