Я ничего не взял у Старостина, даже пистолет. Ах да, я же не сказал о пистолете... У него был пистолет "ТТ", скорее всего это тот самый, из которого стреляли в Сурина и Казакова. Я сужу по гильзам, которые вы мне, Вениамин Александрович, показывали. У пистолета был искривлен боек Василий сам его выправил... Ну вот, я простился со своей биографией и ушел. В глубине души я надеялся, что Старостин не справится с болезнью и умрет, тем более что старуха куда-то уехала, и Старостин остался один.
Что вам сказать, Вениамин Александрович... Мучили ли меня угрызения совести? О, еще как!.. Я прекрасно понимал, что стал дезертиром, вором, невольным соучастником убийства. Я знал, что дезертира Кропотова могут искать, хотя в то время многие пропадали без вести. Сейчас, по прошествии стольких лет, когда я уже, как Храмов, прожил большую часть своей жизни, когда многие годы только одного и ждал - возмездия, - понимаю: надо было найти в се5а мужество, идти, куда следует и повиниться во всем. Получить по заслугам, но и получить возможность начать новую жизнь. Под своей подлинной фамилией. Счастливую возможность. Но... я боялся возмездия: Старостин внушил мне, что оно будет жестоко. Очень жестоко. Если и не расстреляют, то мне предстоят годы заключения, презрение людей, потерявших на фронте своих близких, - нет, этого я не выдержал бы. Вот и решил начать новую жизнь, по сути дела, не рассчитавшись за жизнь старую, за грехи прошлые, но не минувшие. И не прощенные...
Долгое время я пытался в душе хоть как-то себя оправдать, ведь я не виноват, что стал дезертиром, ибо попал под власть сильного, жестокого человека. И убийство летчика совершилось, когда я спал... Но тем не менее, поверьте мне, Вениамин Александрович, я всегда осознавал, что совершил непоправимое. И что возмездие придет неизбежно. Придет внезапно. Так оно и вышло...
В те, уже давние дни, когда я сбежал от Старостина, оставив его одного, больного, судорожно цепляющегося за жизнь, я думал только о том, как начать новую жизнь. Не понимая, что прошлое от этой новой жизни не оторвешь, что будущее - это всего лишь продолжение прошлого.
Короче говоря, Вениамин Александрович, пошел я в военкомат. Городской. Так, мол, и так. Воевал, комиссован; деревня, в которой родился и вырос, оккупирована фашистами. Хочу жить в Москве - работать, учиться. Велели прийти через некоторое время.
С военкоматом все обошлось. Даже с работой помогли, Рабочие руки в Москве были очень нужны. Я снял угол в Марьиной Роще. Ну, а дальше - все, как я вам рассказывал в Старогорове. Хочу только повторить: эти два с половиной десятка лет я, став инженером Храмовым, честно нес его имя по жизни. И смею верить, что принес некоторую пользу Родине. Хочу верить, что этим я, хотя бы частично, искупил свою вину перед ней. И потом... Вениамин Александрович, учтите; столько лет изо дня в день казнить себя, - разве это не возмездие? Жить и каждый день и час опасаться, что моя жена, моя семья узнают и отвернутся от меня, - разве это не кара?.."
26
Кропотов замолчал как-то неожиданно, словно споткнулся на слове. Видно, сил больше не было, чтобы продолжать идти по следам трагически исковерканной - самим собой! - собственной жизни. Я думал, что он продолжит свою исповедь. И неспешно продолжала крутиться, наматываться магнитофонная лента. Но Кропотов молчал, и тогда я спросил его:
- Вы что же, оправдываете себя, Алексей Меркурьевич?
- Нет, - покачал он головой. - Просто я должен был рассказать вам это. Всю ночь я просидел на скамейке, перед "Зарей". В гостинице были места, но я не стал брать номер...
- Послушайте, Алексей Меркурьевич, - перебил я, - и мне и следователю Горюнову, очевидно, придется задать вам ряд вопросов. Но сейчас я бы хотел получить от вас ответ на один вопрос... Когда вы уехали из Старогорова, было у вас желание прийти к нам, самому прийти?
- Я мог бы вам ответить, - усмехнулся Кропотов, - что да, конечно! Но это была бы ложь. У меня была иная цель, Вениамин Александрович... Когда утром тринадцатого августа я случайно встретился с Василием и мы сразу же узнали друг друга, я поначалу страшно перепугался. Настолько, что сказал ему, что нахожусь в Волжанске в командировке, остановился в гостинице "Заря", в двадцать восьмом номере. Он был настроен миролюбиво, даже в гости пригласил и назвал адрес. Сказал, что отсидел срок за грабеж, но теперь, мол, живет честно. Предложил встретиться у него тем же вечером, в семь часов. Я пообещал, что приду. Но сам решил насколько можно скорее уехать из Волжанска. Ну, как я обменялся номером с этим Суриным, вы знаете... Конечно, я сразу понял, что ночью метили не в Сурина, а в меня. И, разумеется, догадался, что стрелял Василий. Приехав в Старогоров, я постепенно пришел в себя и старался не думать о той кошмарной встрече, Но тут приехали вы, И я почувствовал, что вы до чего-то докопались. Опять потянулись мучительные дни: проклятые воспоминания... Даже жене ни в чем не мог признаться, Не хватало мужества. Она у меня кристальной честности человек. И дети наши... Я словно попал в какой-то заколдованный круг. И вот, спустя насколько дней, вы снова приезжаете и сообщаете мне, что этот гад убил юношу. Я вдруг представил на месте этого Геры моего сына. И страх, терзавший меня столько лет пропал. Я решил, что пришла пора расплатиться с Васькой, и сказал себе: "Или сейчас, или никогда! Найди его и убей! А потом пусть будет, что будет". Он очень сильный человек. Но я уже не боялся его. И я поехал к нему в Волжанск. Завтра или послезавтра вы получите письмо, где я все описал. Сегодня ночью, на скамейке в сквере. Сидел под фонарем и писал, а утром опустил письмо на ваше имя в почтовый ящик.
- Алексей Меркурьевич, а почему вы ни словом не обмолвились о своей сестре, об Аграфене Меркурьевне?
- Не надо... - тихо попросил он. - Я знаю, что она во многом и ослепла из-за горя по погибшему любимому брату... Сначала я хотел приехать домой... вернуться... к ней... Надеялся, что в поселке ничего обо мне не знают. Сколько людей погибло во время войны... или пропало без вести... Бывало ведь, что и возвращались. Но когда Агра-фена написала мне... нет, не мне, а Сергею Николаевичу Храмову, что из всех ребят, товарищей ее брата, ушедших на фронт, никто не вернулся назад, когда я прочитал это, вот тогда я в полной мере ощутил тяжесть всего, что натворил в сорок первом и потом, позже... Я понял, что нет мне возврата домой, что никогда не смогу я преодолеть той пропасти, которая лежит теперь между парнем из мирной сибирской деревушки Варваровки и дезертиром Алексеем Кропотовым... И я, чтобы жить, остался Сергеем Храмовым... Я пытался успокоить свою совесть тем, что моя ложь Аграфене - это святая ложь. Ах ты, господи, человек всегда найдет, чем себя попытаться оправдать! Но нет, сейчас я не оправдываюсь, просто я отвечаю на ваш вопрос.
...Через полчаса я отвез Кропотова в прокуратуру.
А в час дня отправился в следственный изолятор, где Роман Николаевич Горюнов должен был начать допрос арестованного Старостина.
27
Старостин вошел, держа руки за спиной. Сделав два шага, остановился. Скользнув взглядом по мне, повернул голову в сторону следователя.
- Садитесь, гражданин Старостин, - пригласил его Горюнов.
Старостин спокойно опустился на стул, положил руки на колени.
- А что, гражданин следователь, - обратился он к Горюнову, - этот опер тоже должен присутствовать на допросе? Неужто порядки изменились? Мне-то все равно, интересуюсь только. - И усмехнулся. - Да ладно, начинайте свою волокиту.