За дурацкой шуткой последовал очередной взрыв смеха. Саида вспыхнула и наклонилась для того, чтобы подобрать сумочку. Выглядело это неловко с учетом того, что сегодня она напялила туфли на высоком каблуке.
- Не злитесь, мэм, - успокоил ее Джоэль. - Вы получили алкоголь, и это главное.
- Вы считаете, что так ведутся деловые переговоры? К горлу оппонента нужно приставлять канцелярский нож? А если бы он его убил?!
- Не убил же, - философски заметил Тайлер. - И, если уж на то пошло, с такими тихонями, как мистер Хиббинс, следует держать ухо востро. Вот он приехал сюда, работает у мистера Эверетта, за год увеличил прибыль «Белой совы» чуть ли не в пять раз, не говоря уж о других клубах. Улыбается, говорит на нескольких языках, носит сшитые на заказ костюмы и итальянские туфли, водит спортивную машину. Уважительно говорит с мужчинами, с дамами - сама галантность. А вы смотрели ему в глаза? Глаза всегда говорят правду. Мой старший брат по молодости связался с дурной компанией, избил кого-то чуть ли не до смерти и отправился в тюрьму на пять лет. Сидел не здесь, в Ливане, у нас на родине. Когда он вышел на свободу, то вел себя по-прежнему: улыбался, шутил, был душой компании. Но глаза стали другими. Впервые увидев мистера Хиббинса, я подумал о брате. Я не знаю, кто он, не знаю, чем он занимался - помимо глупых сказок о клубах и барах в Восточной Европе - но одно могу сказать точно: этот парень способен выцарапать кому-нибудь глаз чайной ложкой и за меньшие прегрешения, чем неуклюжая попытка вас облапать, мисс Голдстоун.
Воцарившееся молчание с каждым мгновением становилось все более тягостным. Саида прижимала к груди сумочку, замерев, как статуя, и лихорадочно размышляла о том, что делать и что говорить. Позвонить Рамону? Извиниться перед Джаредом Блэком? Оставить все, как есть? Еще несколько минут назад она думала, что Ливий Хиббинс поступит так же, как поступал в подобных ситуациях Рихард: предложит крупную сумму денег и решит вопрос, подписав чек.
Но канцелярский нож и угрозы в адрес жены и детей… а что она думает по поводу канцелярского ножа и угроз?
Судя по всему, выводы отразились на ее лице - по крайней мере, щеки у Саиды горели так, будто она только что вышла из турецкой сауны. Джоэль добродушно рассмеялся.
- Вам это даже нравится, верно, мэм? Ножи и пистолеты в руках плохих мальчиков решили в тысячу раз больше проблем, чем вежливые слова в устах хороших. А женщины любят, когда за них решают проблемы, пусть некоторые из них в этом не признаются.
Вечером. Она разберется с этим вечером, на новоселье. Скажет недоумку все, что думает и о нем, и о канцелярских ножах, и о содранной коже.
- Где бумаги, джентльмены? Я поднимусь в кабинет, подпишу их и поставлю печать.
Глава 27
10 августа 1978 года, четверг, вечер
Старая половина Треверберга
После долгих споров столы решили накрыть в саду: благо погода позволяла, да и места там было больше, чем в гостиной. Официанты протирали бокалы и поправляли многочисленные тарелки с угощениями, музыканты, расположившиеся под деревьями на траве, настраивали инструменты. Глядя на расставленные тут и там свечи, прикрытые от ветра высокими стеклянными колпаками, Ливий не мог отделаться от ощущения, что перенесся на пару веков назад. Он не в Треверберге, а во флорентийском особняке отца. Смокинг, сшитый Эльваром, сидит идеально, но туфли жмут, волосы зачесаны назад и собраны в хвост (вне светских мероприятий он носил их распущенными), а в предвкушении бесконечных «рад, что вы навестили нас, синьор, рад знакомству, синьора» ноют зубы. Для полного комплекта не хватало только отца, шепчущего на ухо любимую фразу: «Веди себя как подобает наследнику графа и не позорь меня, Ливиан».
Балы и приемы Халиф так и не полюбил. Он с удовольствием обменял бы толпу и пышные застолья на посиделки за книгами или езду верхом. Единственной радостью во время таких вечеров была мать, которая появлялась с небольшим опозданием (на ее взгляд, это было очень эффектным приемом) и мгновенно затмевала всех женщин. Самые дорогие наряды, самые изысканные прически, лучшие украшения, великолепные манеры. Она выглядела потомственной аристократкой, выросшей в благородной семье. Никто бы не увидел в ней ни деревенскую девочку, ни шлюху, которой она являлась на самом деле. Мать умела пускать пыль в глаза. Для этого у нее было все, начиная от красоты и заканчивая острым умом. Она одинаково хорошо притворялась и кокеткой, и наивной дурочкой, и умудренной опытом дамой. Когда Ливию было лет пятнадцать, он думал, что влюблен в нее, и пространно описывал свои чувства на страницах дневника. Даже сочинял стихи, но не помнил, кому они посвящались, матери или Руне. Перечитывая старые записи, он понимал, что в шансе на здоровую психику боги ему отказали. Если есть в двух мирах большее извращение, чем влюбиться в собственную сестру, то это влюбленность в мать.