Как будто повторяя то, что произошло при нашей первой встрече, мы долго смотрели друг другу в глаза: я — сидя на полу клетки, он — стоя перед ней, опершись на трость. Теперь человек был в сухой и чистой одежде и я понял, что он совсем не так стар, каким казался вначале. У него было длинное смуглое костистое лицо, в глазах горело странное возбуждение, а рот, казалось, навсегда сложился в горькую усмешку. Наконец он кивнул, тоже точно так же, как и в прошлый раз, и сказал:
— Да, я был прав. Ты — не Голиаф. Ты — Измаил.
И опять, как если бы этим исчерпывалось все, что имеет значение, он повернулся и пошел прочь.
И опять я испытал потрясение, но на этот раз меня охватило чувство невероятного облегчения, потому что я был спасен от небытия. Более того, ошибка, из-за которой я много лет жил — хоть и не подозревал об этом — под чужим именем, оказалась исправлена. Мне как личности вернули целостность — не восстановили утраченное, а сделали это впервые.
Меня разбирало любопытство: кто же такой мой спаситель? Мне не приходило в голову как-то связывать его с моим перемещением из зверинца в этот прелестный павильон, потому что тогда я не был способен даже на такое распространенное заблуждение, как "вследствие этого...". Этот человек был для меня кем-то сверхъестественным; для разума, готового создать мифологию, он представлялся богоподобным существом. Дважды он промелькнул в моей жизни — и дважды одной короткой фразой полностью меня изменил. Я пытался найти скрытый смысл его появлений, но находил только новые вопросы. Приходил ли этот человек в зверинец в поисках Голиафа или потому, что искал меня? Крылась ли причина его интереса в том, что он надеялся обнаружить во мне Голиафа, или, наоборот, в подозрении, что я не Голиаф? И каким образом он так быстро нашел меня в моем новом жилище? Я не представлял себе, с какой скоростью распространяется информация между людьми: если всем было известно, что меня можно увидеть в зверинце (именно так я тогда думал), то стало ли всем сразу известно и о том, что меня там больше нет? Хотя все эти вопросы так и оставались без ответов, один, самый основополагающий факт не вызывал сомнений — этот человек, этот полубог, дважды являлся мне с тем, чтобы обратиться ко мне как к личности, чего никогда раньше не случалось. Я не сомневался, что теперь, разрешив наконец проблему моей сущности, он навсегда исчезнет из моей жизни: а что ему еще оставалось?
Ты, без сомнения, сочтешь, что все эти мои восторженные умозаключения просто фантазии. Тем не менее истина, как я позднее узнал, была не менее фантастической.
Моим благодетелем оказался богатый торговец-еврей, живший в этом городе, человек по имени Вальтер Соколов. В тот день, когда он увидел меня в зверинце, он бродил под дождем в депрессии, которая длилась уже несколько месяцев и едва не довела его до самоубийства: он узнал, что вся его семья погибла в Германии во время холокоста. Бесцельная прогулка привела его в конце концов на ярмарку на окраине города. Из-за дождя большинство павильонов и аттракционов было закрыто, и впечатление запустения странным образом отвечало меланхолическому настроению Вальтера Соколова. Наконец он дошел до зверинца, у входа в который грубо намалеванные афиши рекламировали наиболее экзотических животных. Самая зловещая афиша изображала гориллу Голиафа, размахивающего, как дубинкой, изувеченным телом дикаря-африканца. Вальтер Соколов, вероятно решив, что горилла, по имени Голиаф, в точности олицетворяет чудовище нацизма, истребляющее колено Давидово, подумал, что увидеть его за решеткой доставит ему удовольствие.
Он вошел в зверинец, приблизился к моему фургону, но тут, посмотрев мне в глаза, понял, что я не имею никакого отношения к изображенному на афише кровожадному зверю, как и к филистимлянам, истреблявшим в древности его народ. Вальтер Соколов обнаружил, что видеть меня за решеткой не доставляет ему ожидаемого удовлетворения. Напротив, в странном порыве, рожденном чувством вины и желанием бросить вызов, он захотел освободить меня из клетки и превратить в некий жуткий суррогат семьи, которую ему не удалось спасти из европейской нацистской клетки. Владелец зверинца не возражал против сделки; он даже охотно согласился на то, чтобы мистер Соколов нанял служителя, который присматривал за мной. Хозяин был реалистом: он прекрасно понимал, что неизбежное вступление Америки в войну приведет к исчезновению большинства ярмарок и заставит передвижные зверинцы искать постоянное место, если не разорит их окончательно.
Дав мне день на то, чтобы привыкнуть к новому окружению, мистер Соколов вернулся, и наше знакомство началось. Он пожелал, чтобы служитель показал ему весь процесс ухода за мной — от кормежки до уборки клетки; он спросил служителя, считает ли тот меня опасным. Служитель ответил, что я опасен так же, как какой-нибудь громоздкий механизм: не из-за осознанного стремления причинить вред, а просто по причине размера и силы.