— Обставился бы… — Егоров брезгливо поморщился. — Сарай. Свой вагон в Еропкине когда и вызволишь…
Геккер равнодушно оглядел временное жилище на колесах. Раскатывая карту, промолчал, дергал простуженно длинным кривым носом; ощутил, как подступает неловкость — кому жалуется? У комфронта не меньше забот, так же не спит сутками. С неделю уже мотается у Орла.
Подтащившись с табуретом, Егоров тяжело навалился локтями и грудью на карту.
— Давай команду, Анатолий Ильич, Свечникову.
Слова не приказные, но в усталом взгляде, бездонном от лампового света, полном ноющей боли, а может, и укора, повеление. Обговорили они там со Свечниковым; начдив ждет от него, командарма, такого приказа. За этим, собственно, командующий фронтом и остановился здесь, в Сергиевском.
Черканул десяток слов, окликнул. Вошел кто-то из чужих; курносое белявое лицо показалось знакомым: угадал порученца командующего.
— Отстучи, Зверев! — Егоров кивнул на протянутый командармом листок. — Проследи. Через полчаса отбываем.
Неуловимо пробежав взглядом текст, порученец скрылся за дверью. Звон шпор тонко отдался в ушах Геккера; продолжая еще держать в зрительной памяти гибкие, эластичные, как у кошки, движения натренированного тела, он собирался с мыслями. Ощущение пустоты исчезло; ни с того ни с сего захотелось есть, сглотнул подкативший горький от табака клубок.
— Политотдельцы выехали… отыскивать части, Александр Ильич. В Сергиевском был и новый начальник политотдела фронта.
— Встречались с Потемкиным в Оптухе. О потерях представление имеешь?
— Нет. Погибших не особо… Пленные. И дезертиры… Этого народа, боюсь, с избытком. Как и всегда.
— Совсем ты, Геккер, завоевался. Стреляешь… а нужно командовать. В штабе бедлам, разбросано, расшвыряно… Хозяина нет… Сам же мотаешься. Сводок от вас не добьешься. Ничего не ведают тут у тебя, штабисты твои. А то бы и ты знал… С неделю уже, больше!.. От самого Курска картина меняется. С дезертиром. Падает число. А отчего? Полюбопытствуй в своем политотделе.
— Со штабом… да, руки не доходят.
— Ты же сам штабист.
— То-то и оно. А признаться, не лежит у меня душа к штабной работе. И не жалейте, что я отказался тогда от вашего предложения. Набедовались бы со мной.
Усмешка, светлая, просторная, заняла все широкое лицо командующего фронтом.
— На Петине остановились. Начальник Запштафронта. Прибывает на днях. Терпение у меня уже лопается…
— Николай Николаевич генштабист. Уж ему-то и карты в руки, — Геккер уловил взгляд командующего фронтом, наставленный в десятиверстку, в район Кром, окончательно пришел в себя; круто сменил разговор: — Приказал все части сводить в одну дивизию… Девятую. Всех местных, бригаду Берзина, остатки Пятьдесят пятой и Сводной…
— Кто начдив?
— Солодухин. Молодой, зажигательный…
— Не возражаю, — Егоров распрямился, шевеля под бекешей раненым плечом. — Но… к утру! Свечникову помочь. Бросить все! Я где-то верю… удастся ночной удар.
Подумывал Геккер, не хватит у самого духу дотронуться до Ударной группы; другие сутки как есть — ничегошеньки. Что там, за Окой? 9-я, отходя на север, за речку Неполодь, потеряла с ней связь. Добиваются сейчас в аппаратной телеграфисты. Помалкивает и командюж; не ставит ему в вину; прореху, проделанную его частями, залатал своим резервом — Эстонской дивизией Пальвадре. Больше нечем…
— Александр Ильич, так-таки и не свяжусь с Мартусевичем. Пропал и член Реввоенсовета, Пятаков. Молчит. По радио уже пробовали…
— Радиотелеграмму деникинскую перехватили… о вступлении белых в Орел.
— Потемкин делился. Сочно описывают осважники[1]. Простой, мол, народ с рыданиями, на коленях, с возгласами… Христос воскресе… Сволочи!
— В том и сила пропаганды, Анатолий Ильич.
Нежданно легко для своего массивного тела Егоров встал на ноги. Застегиваясь, надевая меховую рыжую ушанку, взглядом он был уже далеко и, не возвращаясь оттуда, ответил:
— Ударная группа развернулась. Повела бои за Кромы. Собственно, в тылу у корниловцев. Момент… важный. С полуночи переходит в подчинение командарма-четырнадцать.
Командарм-13 невольно склонил чернявую голову.
Ночной разговор в салоне командюжа засел глубоко. Другими глазами глядит Орджоникидзе вокруг себя. События надвигаются грозные. Понимает сердцем, попал в самое варево — бурлит все, клокочет. Напряжение усиливается с каждым часом: это заметно по войскам, в поведении отдельных командиров; казалось, даже в воздухе сгущалась духота. Небо, свинцовое с утра, прояснилось, выглянуло солнце, а дышать нечем…