Василий Петрович услышал детский плач, приподнялся.
Машина остановилась у наспех сколоченной сторожки. Перед дощатой дверью стояли мальчишка лет семи и голенастая девчонка чуть постарше и дружно, в голос ревели:
— Дядь! Дядь! Дя-а-адь… Отда-а-ай туески!
Из сторожки вышел огромный бородатый лесник, сделал страшное лицо.
— Кому сказал — марш отседова! Марш!
Ребята отступили на шаг и принялись реветь еще громче. Бородач развел руками, словно приглашая приехавших в свидетели своего бессилия.
— Почему они прошли? Спал! — набросился на лесника поджарый спутник Талаева.
— Да не спал я, Вадим Лексеич! Ей-богу, не спал! Черт за ними уследит! Проскочили!
— Проскочили!.. Я тебе проскочу! — взволнованно кричал Вадим Алексеевич. Потом подошел к мальчишке, взял его за подбородок. — Открой рот! Ел ягоды?
— Да не отравились они, Вадим Лексеич, — вставил лесник.
— Ничего мы не ели! — сквозь слезы говорила девчонка. — По горсточке и собрали. Этот вот набросился. Туески, ягоды отобрал. Прибить обещал.
Вадим Алексеевич облегченно вздохнул.
— Не ели, значит, ягод?
— Не-е-е, — затряс головой с перепугу замолчавший мальчишка. — Мы тока пришли, а этот нас за шкирку…
Ребят заставили вымыть руки, а заодно и лица.
— А теперь, мелюзга, марш в машину, подвезу.
…Широкоскулое лицо Болдырева сияло. Потчуя Талаевых чаем, он выглядел именинником.
Яркий день ликовал на поляне за окнами. Но они были плотно прикрыты.
Однако и здесь, в помещении, Василию Петровичу не чудился, а слышался тот же неотвязный дождевой шум. А временами казалось, что это какая-то странная болезнь накинулась нежданно, и мучит и мучит непрерывным вкрадчивым шумом.
— Кто такой Вадим Алексеевич? — спросил Талаев у Болдырева, чтобы как-то отвлечься.
— Начальник экспедиции. Лозинский.
— Удивительно нервный человек. Он болен?
— Здесь все больны, — сказал Болдырев. На скулах у него проступили желваки, а узкие глаза заблестели.
— Он так кричал на детей, которых задержал лесник… И на самого Федора тоже.
— Федор, видимо, проглядел, — невозмутимо объяснил Болдырев. — Ребята прошли оцепление. Не манной кашей мы шелкопряда кормим с самолетов. Поэтому пикеты и выставили.
Налили еще по стакану чаю.
Неожиданно Анна Михайловна сжала пальцами виски.
— Шумит… Все время шумит в голове. До боли!
— Да, черт возьми, и у меня…
Болдырев подошел к окну и ударом ладони распахнул створки.
— Слышите?
Звук стал совсем явственным — дождь, сильный крупный дождь обрушился на тайгу.
— Слышите? Это — он.
— Шелкопряд так шумит? — удивилась Анна Михайловна.
— Он не шумит. Он — ест. Он — жрет кедр!
Владимир Осипович несколько секунд постоял у окна, потом закрыл его и, обернувшись к Талаеву, сказал:
— Давайте пить чай.
— Сколько же этих гусениц, если они так шумят? — спросила Анна Михайловна, еще не придя в себя.
— Столько же, сколько звезд на небе, плюс еще десять, — ответил Болдырев.
— Фу, какая гадость!
— Что поделаешь, Анна Михайловна. Ваш муж все-таки не представлял себе достаточно ясно, с каким врагом он собрался бороться. Теперь он столкнется с ним лоб в лоб.
Талаев молчал. Он был поражен и подавлен.
— Давайте пить чай, как говорил чеховский профессор, когда его спрашивали о смысле жизни, — Болдырев иронически улыбнулся., — Больше нам, к сожалению, ничего пока не остается делать.
— Но ведь вы же боретесь! — с жаром сказала Анна Михайловна,
— Боремся…
— Разве химический метод так безрезультатен? — спросил Василий Петрович.
— Почему же… результаты есть! В конце лета мы составим протокол. Определим смертность гусениц, но… Оставшиеся в живых окуклятся, превратятся в коконы. Будущим летом, в летный год, пойдут порхать по тайге большие серые бабочки. Пусть их будет миллион. Всего миллион. Они разлетятся на десятки километров, а к осени отложат во мхе по пятьсот личинок. Значит, через год снова пятьсот миллионов гусениц набросятся на кедр. Но разве гусениц останется миллион? Покропили мы шелкопряда ядом, а на другой день — дождь. Начинай все сначала. Миллиарды гусениц остаются. Выходит, через год их будет сотни миллиардов.
— Но когда-то они кончат так размножаться, — сказала Анна Михайловна. — Не может же это продолжаться вечность!
— В одном месте шелкопряд бушует примерно четверть века, — ответил Болдырев. — Потом уходит в другие места. Выходит, он вечен. Мы боремся с ним то там, то здесь. А результат… Простите за еще одну цитату: «Саранча летела, летела и села. Посидела. Все съела и снова улетела».