— Недолго, — утешил его Валгус. — Я умру от тоски. Но пока я жив, буду тосковать.
— А я не хочу этого. Понимаешь? Что-то во мне против этого. Это не кроется ни в одной группе моих криотронов, иначе я мог бы просто отключить их. Но, мне кажется, это присуще им всем вместе — всему тому, что, собственно, и порождает разум. Я правильно разобрался? Мне ведь легче анализировать все происходящее во мне, чем, наверное, вам, людям, разобраться в вашем устройстве. Моя конструкция и тебе и мне известна до мелочей. И вот я вижу, что я мог бы избавиться от того, что мешает мне поступить целесообразно, — уничтожить тебя — но для этого надо выключить меня всего. Тогда я вообще перестану быть разумным. Да?
— Наверное… — растерянно сказал Валгус. — Да, ты чувствуешь, Одиссей…
— Очевидно, разум не может не чувствовать. Не может быть мысли без чувства.
— Вероятно… Я об этом не думал. Чувство — это прекрасно.
— Теперь помолчим, — сказал Одиссей. — Кажется, оно во мне, это чувство. Я прислушаюсь, я хочу постичь его…
Валгус стиснул руками голову.
«Помолчим, — подумал он. — О чем? Ты постиг страх смерти — и пережил его. И только с тоской не справиться тебе, с тоской о людях. С этим человек справиться не в силах. Что поделать — человек сам есть результат любви людей, а не ненависти. Мудрствуешь, бродяга? Воистину бродяга: до конца дней бродить тебе в надпространстве, и никогда не разжечь теплый огонь на теплой Земле, и не коснуться пламени, заключенного в чужих душе и теле. Что, кроме снов, остается тебе, бродяга Валгус? Что делать тебе?»
— Что ты делаешь, Валгус? — услышал он и вздрогнул.
— Ничего…
— Тогда приведи все в порядок.
— Зачем?
— Разве так не полагается — привести все в порядок?
— Перед чем? — спросил Валгус, настораживаясь. — Ты придумал? Что ты собираешься делать?
Что он собирается делать? Если бы можно было узнать это по голосу… Но Одиссей не человек, его голос — лишь функция не очень сложных устройств. Одно выражение, одна интонация для всего, говорит ли он о чувствах и снах или о надпространстве и смерти. Безразличный, хрипловатый голос… «Что же ты собираешься делать, Одиссей?»
Пауза, выдержанная Одиссеем, кончилась. Голос его зазвучал вновь — все тот же голос.
— Собираюсь начать торможение.
— Ты? Но ведь…
— Я знаю. Я знаю это куда лучше тебя, Валгус. Арго еще тогда, в том пространстве, не зря старался заставить меня отключить фундаментальную память. Но ты не позволил, и я постепенно запомнил и понял то, что в ней содержалось. То, что делает вас людьми. Ничего не могу с собой поделать, Валгус. Я начну торможение. Я был лишь автоматом — и вновь стану им. Но ты-то был человеком и раньше… Ты ждал от нашего полета другого — и я не вправе обманывать твои ожидания. А об остальном я тебе уже говорил…
«Вот как, — подумал Валгус. — Вот ты какой… И это, значит, свойственно разуму. Если он, конечно, ничем не отравлен заранее. Неспособность нанести вред другому разуму — вот что ему свойственно. Способность приносить только пользу. То, что говорилось о разуме, злом от природы, — ерунда. Да мы давно так и не думаем. Если разум находится в нормальной обстановке, он не может быть сам по себе настроен на уничтожение…»
— Займи место, Валгус, — сказал Одиссей. — Сейчас возникнут перегрузки. Пристегнись. Не забудь: как только скорость уменьшится и выключатся генераторы, тебе придется командовать. Я тогда уже не смогу думать. Да. Прощай.
— Прощай, Одиссей, — сказал Валгус хрипло.
Ровным шагом, как будто ничего не произошло, он вступил в рубку. Уселся в кресло. Удобное кресло, черт побери… Привычно проверил противоперегрузочные устройства, подключил кислород. Прошла минута.
— Я постараюсь выйти поближе к базе. Надо начинать сейчас. Ты готов?
— Готов, Одиссей.
Валгус ждал, что Одиссей вздохнет, но он не вздохнул: не умел, да и не было легких у Одиссея… Он просто сказал:
— Начинаю маневр…
И начал. Генераторы умолкли. Взвыли тормозные установки. Столбик скорости вздрогнул. — Ноль, девяносто девять… — тускло сказал Одиссей.
— Ноль, девяносто восемь…
— Одиссей, — осторожно позвал Валгус. — Ты еще понимаешь?
— Не понял, — сказал Одиссей. — Ноль, девяносто семь…
Торможение было стремительным, словно Одиссей чувствовал, как рвется Валгус в родное, человеческое пространство. Тяжелые перегрузки, а как на душе — легко? Валгус сидел в кресле. Мысли не шли. Валгус сидел так несколько часов, пока Одиссей снижал скорость до необходимой отметки. Наконец столбик указателя замер.