— Спокойной ночи, Бэйярд.
— Спокойной ночи, Кент. Крепкого вам сна.
— Увидимся завтра.
— Разумеется.
Дверь тихо закрылась.
После завтрака все они собрались в гостиной, и Лодж, переводя взгляд с одного лица на другое, понял, что под их внешним спокойствием скрывается непередаваемый ужас; он почувствовал, как беззвучным криком исходят их души, одетые в непроницаемую броню выдержки и железной дисциплины.
Кент Форестер не спеша, старательно прикурил от зажигалки и заговорил небрежным будничным тоном, словно бы между прочим, но Лодж, наблюдая за ним, отлично сознавал, чего стоило Кенту такое самообладание.
— Нельзя допустить, чтобы это вконец разъело нас изнутри, — произнес Форестер. — Мы должны выговориться, поделиться друг с другом своими переживаниями.
— Иными словами — подыскать этому происшествию разумное объяснение? — спросил Сиффорд.
— Я сказал «выговориться». Это тот случай, когда самообман исключается.
— Вчера на экране было девять персонажей, — произнес Крейвен.
— И кит, — добавил Форестер.
— Вы считаете, что один из…
— Не знаю. Если это проделал кто-то из нас, пусть он или она честно признаются. Ведь все мы способны понять и оценить шутку.
— Шутка не из приятных, — заметил Крейвен.
— Это уже другой вопрос, — сказал Форестер.
— Если бы я узнал, что это просто мистификация, у меня бы камень с души упал, — проговорил Мэйтленд.
— То-то и оно, — подхватил Форестер. — Именно это я и хотел бы выяснить. — И немного погодя спросил:
— У кого-нибудь из вас есть что сказать?
Ни один из присутствующих не проронил ни слова.
Молчание затянулось.
— Никто не признается, Кент, — сказал Лодж.
— Предположим, что этот горе-шутник хочет сохранить инкогнито, — проговорил Форестер. — Желание вполне понятное при таких обстоятельствах. Тогда, может быть, стоит раздать всем по листку бумаги?
— Раздавайте, — проворчал Сиффорд.
Форестер вытащил из кармана сложенные пополам листы бумаги и, аккуратно разорвав на одинаковые кусочки, раздал присутствующим.
— Если кто-то из вас отколол вчера такой номер, ради всего святого, дайте нам знать, — взмолился Лодж.
Листки вернулись к Форестеру. На некоторых было написано «Нет», на других — «Какие уж тут шутки», а на одном — «Я тут пи при чем».
Форестер сложил листки в пачку.
— Что ж, значит, эта идея себя не оправдала, — произнес он. — Впрочем, должен признаться, что я не возлагал на нее особых надежд.
Крейвен тяжело поднялся со стула.
— Нам всем не дает покоя одна мысль, — проговорил он. — Так почему же не высказать ее вслух?
Он умолк и с вызовом посмотрел на остальных, словно давая понять, что им не удастся его остановить.
— Генри здесь недолюбливали, — сказал он. — Не вздумайте это отрицать. Человек он был жесткий, трудный. Трудный во всех отношениях — такие не пользуются расположением окружающих. Я сблизился с ним больше, чем остальные члены нашей группы. И я охотно согласился сказать в его память несколько слов на сегодняшней панихиде, потому что, несмотря на трудность своего характера, Генри был достоин уважения. Он обладал такой твердой волей и упорством, какие редко встретишь даже у подобных личностей. Но на душе у него было неспокойно, его мучили сомнения, о которых никто из нас не догадывался. Иногда в наших с ним кратких беседах его прорывало, и он говорил со мной откровенно — по-настоящему откровенно, как никогда не говорил ни с кем из вас.
Генри стоял на пороге какого-то открытия. Его охватил панический страх. И он умер. А ведь он был совершенно здоров.
Крейвен взглянул на Сью Лоуренс.
— Может, я ошибаюсь, Сьюзен? — спросил оп. — Скажите, был он чем-нибудь болен?
— Нет, он был здоров, — ответила доктор Сьюзен Лоуренс. — Он не должен был умереть.
Крейвен повернулся к Лоджу.
— Он недавно беседовал с вами, правильно?
— Два дня назад, — сказал Лодж. — На вид он казался таким же, как всегда.
— О чем он говорил с вами?
— Да, собственно, ни о чем особенном. О делах второстепенной важности.
— О делах второстепенной важности? — язвительно переспросил Крейвен.