Когда я вошел в кабинет, Сашка оживленно беседовал с Батоном, который заканчивал историю о том, как родители одного его знакомого из глупого тщеславия назвали сына заграничным именем Дебора и какие, мол, мытарства претерпел из-за этого его друг с заграничным женским именем.
— А вы говорите — импортный чемодан! — резюмировал он нравоучительно.
Молодец Батон. И не думает сдаваться. Ну что ж, помимо сдачи и чистой победы, есть выигрыш по очкам. Я повесил плащ в шкаф, пригладил волосы и сел к столу. Батон выглядел веселее и оживленнее, чем вчера, но я ощутил в этой приподнятости звенящее напряжение ожидания. Ведь долгие годы Батон изучал юриспруденцию с другой стороны моего стола и хорошо знал, что если мы сейчас не введем в кабинет хозяина чемодана, значит, потерпевший не объявился, значит, доказать его юридическую вину почти невозможно, и тогда он еще с нами потягается. Что ж, приступим.
— Дедушкин, у тебя есть войлочные домашние тапки?
Это было одно мгновение, практически неуловимое, как солнечный блик на окуляре бинокля в неприятельском окне. Но я его заметил, а может быть, скорее почувствовал, — Батон спружинил и сразу же радостно расслабился, уверенный, что мы вышли на чужой след.
— Тапочки? — переспросил он задумчиво.
— Ага, тапочки, — подтвердил я невозмутимо.
— Войлочные?
— Ну да, войлочные.
— Нет. Искренне сожалею, но у меня нет войлочных тапок.
— Вот и прекрасно, — сказал я довольно. — Я был уверен, что у тебя нет таких тапок. Я вот полночи думал о тебе, о себе и об этих тапках.
— Да-а? — неуверенно протянул Батон. Он не знал, куда я веду, и на всякий случай решил воздержаться от рассуждений. — И что?
— А ничего. Вот у меня их тоже нет. Ты не усматриваешь в этом связи?
Батон пожал плечами:
— Не понимаю…
— Я это к тому говорю, что есть такой диалектический закон — единства и борьбы противоположностей. А мы с тобой противополюсы.
— В процессуальном смысле? — живо осведомился Батон.
— Да. И в человеческом тоже.
— Что-что?! А-а… ну да… — усмехнулся Батон. — Но это же не основание брать меня под стражу?
— Ну, это ты брось! Твою свободу мы… ммм… ограничили… по другой причине. Но мы с тобой… как бы это сказать… особая форма общественных отношений — «полицейские и воры»…
Батон весело рассмеялся:
— Все понял. Скованы, мол, одной цепью?
— Не совсем так. Но из-за формулировок я с тобой спорить не стану. Я хочу сказать, что, пока я сыщик, у тебя войлочных тапок не будет.
— Но ведь у вас их тоже нет? — напомнил Батон.
— Нет, — кивнул я, — хотя они мне нужны. Ты-то мне и мешаешь иметь тапки.
— Да почему я? — искренне возмутился Батон. — На мне, что ли, свет клином сошелся? Тоже нашли короля преступного мира! Кроме меня — не воруют?
— Воруют. Но ведь это ты мне сказал — «сопляк»…
— Значит, мстите? — прищурился Батон, — Фэ. Некрасиво, совсем некрасиво…
Я покачал головой:
— Эх, Батон, совсем ты, значит, ничего не понял за эти восемь лет.
— Чего же тут не понять! Побитое самолюбие, как старая рана, и через двадцать лет саднит.
— Да какое же самолюбие? Это я только тогда на тебя обиделся. За «сопляка». Теперь-то я понимаю, что и был настоящим сопливым щенком. А ты и сейчас не хочешь смириться, что хоть и щенок, а тебя, старого волка, я все-таки поймал.
— Ну и что?
— А то, что пока ты вор, а я сыщик, у нас с тобой тапочек не будет. Тем более прошло восемь лет и я уже не щенок, а ты-то стал уже совсем пожилым, ну просто дряхлым волком.
— Поживем — увидим, — зло блеснул золотой коронкой Батон. — Возможно, за все это еще придется извиниться…
— Нет, — решительно мотнул головой я, — мне перед тобой извиняться не придется. Я докажу, что чемодан ты украл.
— Это без потерпевшего-то? — откровенно улыбнулся Батон.
— Почему же без потерпевшего? Я его найду, это я тебе точно обещаю.
— И что это вы так со мной надрываетесь?
— Потому что у нас с тобой отношения принципиальные. Помнишь, когда я был щенком, я тебе сказал, что воровать нехорошо, а ты смеялся надо мной? Помнишь?
— Допустим.
— Вот я и сейчас считаю, что воровать нехорошо. Совсем плохо. Просто отвратительно. И все нормальные люди так считают. Но тебе и на меня, и на всех нормальных людей, и на все, что мы считаем правильным, просто наплевать. Поэтому я обязан тебе доказать, что воровать нельзя. Понимаешь, нельзя. И каждый раз, как ты украдешь, буду являться я, ловить тебя и сажать в тюрьму. И это будет до тех пор, пока тебе вся эта жизнь смертельно не надоест и позарез понадобятся войлочные тапки. Вот тогда вместе и купим их.
— А не наоборот? — хитро прищурился Батон. — То есть вам смертельно надоест, а не мне? А? И вы в отставку… А я спокойно куплю тапки.
Мы все засмеялись, и обстановка у нас была непринужденная, легкая, как за обеденным столом в санатории, во всяком случае, вид у нас был именно такой. Я открыл сейф, достал из него несколько папок, железнодорожное расписание и сказал:
— Шутки шутками, но пора найти потерпевшего. Нам поможет твой преступный почерк…
— Пустячок, а приятно, — оживился Батон, — Обычно мой дедушка перед тем, как мне всыпать, посылал меня проверить, хорошо ли вымокла лоза… При чем здесь мой почерк?
— При том, что ты никогда не хватаешь в вагоне первый попавшийся чемодан. Ты намечаешь себе жертву и «пасешь» ее, дожидаясь нужного момента. Этот нужный момент определяется, конечно, и фартом, «воровским счастьем», но в первую очередь расчетом: по пути следования есть несколько станций, где встречные поезда останавливаются либо одновременно, либо через несколько минут после отправления твоего поезда. Поэтому ты воруешь только на этих станциях. Таких остановок на пути несколько, и здесь уж везение просто необходимо: если на первой станции обстановка для кражи неблагоприятная, ты дожидаешься следующей, иногда третьей, а иногда и весь прогон бывает холостым. Но, как только подворачивается момент, ты берешь чужой чемодан и тотчас же пересаживаешься во встречный поезд. И удаляешься от потерпевшего с удвоенной поездной скоростью. Пока человек хватится, пока доедет до следующей остановки, заявит в милицию, пока передадут по линии, — ты уже вместе с толпой пассажиров сходишь на платформе в Москве, садишься в такси и отправляешься восвояси. Если, конечно, не останавливает на привокзальной площади инспектор Савельев, знающий тебя по фотографиям в лицо и интересующийся содержимым твоего чемодана. Как тебе нравится мой рассказ?
— Довольно занимательно. Но с потерпевшим-то что? Без него это только психологический этюд. Увлекательный. И не более… Как вы любите говорить, доказательственной силы в суде не имеет.
— Точно, нужен потерпевший. Ты, Батон, человек умный, опытный и правильно догадался, что потерпевшего у нас нет. Поэтому мы займемся сейчас его вычислением. А ты, может быть, если ошибемся, подскажешь.
— Ну, это уж увольте. Я в уголовном розыске зарплату не получаю, чтобы вместе с вами самого себя ловить.
— Да что вы все: «деньги» да «зарплата»! — удивился Сашка. — Ведь есть же интерес академический, бескорыстное творчество.
— Как же, как же! Мне за творческое удовлетворение «пятерик» сунут, а вам по медали. Ничего себе премии на вашем конкурсе!
— За вас, Дедушкин, медаль не дадут, — сказал Сашка. — У нас медали скорее дают за храбрость, чем за сообразительность.
— А нам в суде больше за сообразительность дают, — огорчился Батон.
— Так у вас сообразительность, Дедушкин, вредная, за это и дают много, — вежливо объяснил Сашка.
— Ну-ну, посмотрим, у вас какая сообразительность, — сказал Батон, — может быть, вам правильно медалей не дают.
— Может быть, — согласился я. — Итак, начнем сеанс материализации духов. Во сколько ты его задержал, Саша?
— Половина седьмого было. Он шел с кишиневского поезда 18.25. Экспресс «Молдова».