— Шесть баллов, — сказал старший лейтенант. — Когда ветер в вантах поет, значит, шесть баллов.
— Только шесть?
Гаичке казалось, что разыгралась настоящая буря. Он знал: шесть баллов старые моряки не называют даже штормом, так — свежей погодой. И только что радовавшийся своей способности выдерживать жестокую качку, он вдруг расслабился, оперся о пилорус и почувствовал, как забегали, ускользая из глаз, все предметы на мостике. Скулы свело, словно кто-то схватил за подбородок.
И в этот момент он увидел что-то темное, мелькнувшее вдали над волнами.
— Цель слева пятьдесят, два кабельтова! — сдавленно крикнул он.
— Какая цель?
— Темная точка, товарищ старший лейтенант.
— Лево руля!
Корабль беспорядочно закачался, потом выровнялся и пошел равномерно валиться с борта на борт, как ванька-встанька.
На мостик взбежал командир в наскоро накинутой, незастегнутой куртке, впился взглядом в темные волны.
— Пустой ящик. Сбросили, должно быть, с проходящего судна, — через минуту уверенно сказал он. И похлопал Гаичку по плечу. — А вы молодец. В такой темени цель разглядеть.
— Так ящик… — разочарованно ответил он.
Командир усмехнулся.
— Мы границу охраняем. Для нас всякая цель имеет значение. Вот почему вы заслуживаете благодарности…
Гаичка не знал, что и подумать. Благодарность командира радовала, и в то же время он побаивался, что завтра матросы начнут зубоскалить по поводу его «ящичной бдительности». Поэтому ночью, когда Полонский пришел на вахту, Гаичка не стал говорить о случившемся. Но оказалось, что Полонский уже все знал.
— А ты счастливый, — сказал он. — Первая вахта — и такое.
— Так ящик же!
— Моя настоящая цель была на пятом месяце…
Сдав вахту, Гаичка постоял на палубе с подветренной стороны, держась за штормовой леер. Ночь совсем скрыла море. Волны, черные, как нефть, тускло поблескивали в слабом свете ходовых огней. Казалось, волны возникают тут же рядом, чтобы прокатиться под днищем и утонуть в десятке метров от другого борта. Сторожевик вздрагивал, отбрасывая полосы пены. Он был как живой. Гаичка вдруг остро ощутил это, почувствовал, как трудно пробиваться сквозь ночь и шторм. Ему захотелось поглядеть на тех, кто помогает кораблю. Переждав волну, добежал до двери штурманской рубки и успел захлопнуть ее прежде, чем другая волна ударила в переборку.
Здесь было самое главное место на ночном корабле — его глаза и уши. На ярко освещенном столе, застланном морской картой, словно скатертью, лежала большая раздвижная линейка, тяжелый транспортир, циркуль. Спиной к столу на высоком крутящемся табурете сидел радиометрист, неотрывно смотрел на светящуюся полоску, безостановочно бегающую по темному экрану радиолокатора. Рядом сидел гидроакустик. Перед ним за продолговатым стеклышком всплескивался зеленый импульс, скользил вправо и мелодично пел, как скрипичная струна, когда ее дернут пальцем. Было в этом угасающем пении что-то таинственное, неземное.
— Поглядеть пришел? — спросил гидроакустик. — Ну погляди.
Гаичка нерешительно протянул руку, дотронулся пальцем до холодного стекла, за которым бегал импульс.
— А если подводная лодка?
— Тогда звук отразится и здесь на шкале будет всплеск.
— И можно узнать координаты?
— Все можно узнать.
Акустик отвечал охотно — видно, уже успел утомиться от мелодичных песен прибора.
Гаичка еще постоял за его спиной и подошел к двери, ожидая момента, когда можно будет выскочить на палубу. Потом, держась за длинный штормовой леер, добежал до своего люка, откинул его и нырнул в сонное тепло кубрика.
Тускло освещенный потолок вздрагивал и покачивался. За бортом шумели волны, глухо били по металлу, а потом подолгу булькали, шебуршили под самым ухом, будто шептались меж собой…
Дни в том походе казались какими-то странными. Прикинешь утром — конца дню не видно, оглянешься вечером — пролетел день, как птица, и следа не оставил.
В четыре утра его будили на вахту, и он стоял на мостике, встречая рассвет. С восходом солнца корабль уходил под берег, становился на якорь. Матросы съедали свой легкий завтрак и заваливались спать. И весь корабль словно вымирал. Только вахтенный неторопливо ходил по палубе. Но мерный постук его каблуков не мешал спать, скорее убаюкивал, как, бывало, дома монотонное тиканье ходиков.