— Почему — к несчастью?
Ольга встрепенулась, будто поймала себя на том, что, расчувствовавшись, проговорилась, сказала то, о чем сейчас не следовало говорить, или, во всяком случае, не с милицейским же инспектором, а может быть, вообще не надо было ворошить бессмысленно и бесполезно почти заросший струп старых горестей. Но она сказала — «к несчастью», и надо было как-то закрыть эту тему.
— Да очень как-то там неудачно получилось у него. Но, по верьте, это к делу не имеет ни малейшего отношения, — сказала Ольга.
— Ольга Ильинична, поймите меня правильно — я не «копаю материал» на Лыжина. Дело в том, что транквилизатор, над которым работали Лыжин и ваш муж, или какой-то очень похожий препарат, попал в руки опасных преступников. И мне надо обязательно добраться до истины…
— Ерунда какая! — сердито взмахнула руками Ольга. — Они оба не могут иметь никакого отношения к преступникам!
Я усмехнулся:
— Между прочим, я и не думаю, что профессор Панафидин вошел в банду аферистов. Но мне нужно найти ту щель, через которую преступники подсосались к научным изысканиям Лыжина или вашего мужа. И мне думается, что она где-то в прошлом. А на искренность вашу я рассчитываю в твердой уверенности, что ученому не может быть безразлична судьба его открытия.
— Так никакого открытия еще и нет! — воскликнула Ольга. — И препарата нет! Это мистификация, артефакт! И уж совсем никакого отношения не имеет к этому наше прошлое, наша личная жизнь!
— Артефактом нельзя отравить человека.
— Но вы перепутали — они ищут не отраву, не яд, а лекарство!
— Все зависит от дозы, — я пожал плечами. — И дозой истины в моих поисках являются сведения о Лыжине. Поэтому я вас расспрашиваю так настойчиво и подробно.
— Пожалуйста, я могу вам рассказать то, что сама знаю. И вы убедитесь, что никакого отношения к вашим делам это не имеет.
— Я вам заранее признателен. Вы сказали — «к несчастью». Почему?
— Потому что, может быть, это и есть тот рубеж, с которого начались все несчастья Лыжина. Может быть, это все и исковеркало его жизнь. Лет десять-двенадцать назад он познакомился с девушкой. Я видела ее несколько раз — очень красивая тоненькая брюнетка. По-моему, она была археолог или этнограф и занималась сарматской культурой. Мне запомнилось, что она рассказывала про амазонок какие-то забавные истории, больше похожие на сказки. Да и сама она была какая-то странная. Тогда, в те дни, мне не казалось, что Лыжин так безнадежно, неотвратимо любит ее. Может быть, потому, что он всегда подшучивал над ней. Она жила у Лыжина, и мы иногда заходили к ним с Александром. У них всегда был чудовищный бедлам в комнате: валялись повсюду какие-то черепки, гипсовые слепки, каменные уроды, лыжинские рукописи на всех стульях. Правда, у них всегда было очень весело — ведь это сейчас Лыжин такой стал, а в молодости он был исключительно веселый и остроумный парень, его все девочки в институте любили. Какие-то люди там постоянно толклись, кто-то ночевал прямо на полу, магнитофон орал, каждый раз Лыжин притаскивал какого-то непризнанного поэта или домодельного художника. Александр не очень любил к ним ходить, а мне там нравилось… Мы тогда все очень молодые были, — добавила Ольга, будто оправдываясь.
Она вынула из пачки сигарету, и я увидел, что пальцы у нее подрагивают.
— А что произошло потом? — спросил я.
— Она замолчала, — коротко и как-то напряженно сказала Ольга.
— В каком смысле?
— Просто замолчала. Навсегда.
— Она заболела?
— Видимо, болезнь в ней жила давно. Но в тот вечер они пошли на концерт Рудольфа Керера, вернулись в прекрасном настроении, а ночью Володя проснулся от ее плача. Она сидела на постели и тихо плакала. Лыжин пытался ее расспросить, утешить, успокоить, но она молчала. Она в ужасном страхе прижималась к нему, плакала и молчала. Немота пала в эту ночь на нее. И навсегда.
Мне очень не хотелось сейчас задавать Ольге вопросов, и она, наверное, почувствовала это, потому что сама сказала:
— Лыжин показывал ее крупнейшим светилам психиатрии, и все были бессильны: маниакально-депрессивный психоз, мания преследования. У нее и ухудшения не наступало, и не улучшалось никак. И тогда Володю охватила какая-то неистовая идея, что он сам ее вылечит. Он где-то вычитал или слышал, что Парацельс будто бы излечил от безумия женщину, которую больше всех любил на свете. И мы даже не разубеждали его в этой сказке, потому что так для него еще оставалась какая-то надежда. Он работал как сумасшедший, у Александра и то не хватало сил, и они в те годы сделали целый ряд блестящих работ. А потом Володя, видимо, сам разуверился в своих возможностях, да и нервы сдали, вот он и отмочил такой номер…