И происходит непостижимое чудо: чем больше пропускает преступник ударов, тем заметнее он становится сыщику, испаряется его оболочка невидимки, исчезает навязчивый кошмар боя с тенью, враг становится осязаемым, реальным, достижимым…
Я раздумывал об этом, стоя в тамбуре электрички. Мысли были обрывочными, скачущими, как дыхание у боксера, сидящего на табуреточке в углу, в перерыве между раундами… Кто такой и чем занимается Горовой?.. Надо снова допросить жену Позднякова, разобраться глубже в ее взаимоотношениях с Панафидиным… Надо выяснить, знает ли Панафидин Позднякова… Узнать, почему разошлись Панафидин с Лыжиным… Есть ли связь между Лыжиным и Желонкиной… Чем занимается Лыжин в 12-й неврологической больнице, где он сейчас служит… Надо глубже подработать вопрос о непосредственном окружении потерпевшей Пачкалиной — именно оттуда должны были сделать на нее навод «самочинщикам» с удостоверением Позднякова… Но в первую очередь необходимо поговорить с Лыжиным…
На вокзале я взглянул на часы — было двадцать минут девятого. «Вечер уже все равно пропал», — подумал я. Если отложить на завтра встречу с Лыжиным, то пропадет и половина завтрашнего дня, а так нужно побывать дома у Пачкалиной! Может быть, попробовать заехать на квартиру к Лыжину? Коли я застану его дома, это высвободит завтра массу времени. Домашний адрес Лыжина у меня был. Я еще минуту колебался, потом сел в такси и сказал шоферу:
— В Трехпрудный переулок…
Это был дореволюционный постройки шестиэтажный дом с флигелями, боковыми пристройками, дворами-колодцами. На скамейке под фонарем сидела компания молодых ребят, один из них играл на гитаре и пел нарочито хриплым голосом. Он очень старался хрипеть, чтобы выходило похоже на «роллинг стоунов», но голос, молодой, чистый, его не слушался — выходило все равно хорошо. Один из ребят подбежал ко мне, скороговоркой бормотнул:
— Дя-енька, дай закурить!
Я остановился, посмотрел на парня — белобрысого, веснушчатого. От того, что он быстро шевелил верхней губой и подергивал коротким вздернутым носом, казался парень сопливым и нахальным. Мне хотелось сказать ему, что мальчишкам курить нельзя, что глупо сидеть здесь на лавке, что ужасно жаль, если из них выйдут Борисы Чебаковы и какому-то неизвестному Позднякову придется держать их на учете… Но ничего не сказал — нельзя воспитывать людей в подворотне, походя, для этого нужно прожить неблагодарную, трудную жизнь Позднякова. Повернулся и пошел в подъезд. Парень крикнул вслед:
— Жадюга!
Лифта не было. Я медленно шел по лестнице на четвертый этаж, марши были огромные, на некоторых площадках сеет не горел, пахло кошками. И я почему-то подумал, что Лыжин должен побаиваться ходить в свой полутемный подъезд мимо компании хулиганистых ребят, которые кричат: «Дя-енька, дай закурить!»
Под звонком было несколько табличек с фамилиями жильцов, но рассмотреть их было невозможно, и я позвонил один раз. За дверью долго было тихо, потом раздались негромкие шаркающие шаги, стукнула цепочка, щелкнул замок, в узкую щель глянуло плоское старушечье лицо:
— Вам кого надо?
— Мне нужен Владимир Константиныч.
— Три звонка ему звонить. А вы кто ему будете?
Я усмехнулся:
— А вы?
— Я? Как кто? Соседка я ему!
— А я знакомый. Так он дома?
— Нету его, — и захлопнула дверь.
Я чертыхнулся и пошел вниз. Было обидно за глупо потерянный вечер, и я решил, коль скоро вечер все равно потерян, попробовать заехать к Горовому. Позвонил из автомата, на Петровку, и мне довольно быстро разыскали его адрес.
— Не знаю я, кто это сказал — не то Лассаль, не то Пастер, а может быть, Паскаль или вовсе Лассар, — засмеялся Горовой. — Но сказал, к сожалению, верно…
— Вы не похожи на пессимиста, Нил Петрович, — заметил я.
— Так дело не в пессимизме. Вы же сами на своей работе часто встречаетесь с этим: справедливость извечно была предметом споров, а сила всегда очевидна. И поэтому гораздо легче сделать, увидеть или назвать Сильное — справедливым, чем Справедливое — сильным.