Я очень порадовался столь достойному поведению взрослой дочки в семье Карельских, но сейчас меня больше интересовало плохое поведение Пачкалиной, и я постарался вернуть разговор, ускользающий из накатившейся колеи, в нужное мне направление:
— Может быть, просто Катерина — молодая еще? Перебесится, заведет ребенка, и все станет на свое место?
— Это Катька-то — молодая? Да ей в этом году, почитай, тридцать стукнуло, а она что ни вечер, накрутит на лбу кудри-завлекалки — и пошла по мужикам. Ей мать-то говорит, истинный крест, сама не раз слышала: угомонись, говорит, Катька, будь человеком, как все люди, не курвничай, не дешевись, а она смеется нахально в глаза: с моей яркой красотой, отвечает, с моей броской внешностью, говорит, я себе могу самого наипрекраснейшего мужа найтить. Да только, видать, красота ее нужна на раз, между пальцами помуслить, а вот жениться — чегой-то не находится охочих.
— Ну а как же первый ее муж?
— Сашка-то Пачкалин? Как же, помню я его, лет восемь, либо семь назад он на ней женился. Да нажились-то они вместе, как вороны на заборе: месяца два все у них было ничего, а тут она возьми да не приди домой ночевать, загуляла где-то, видать, крепко. Ну он ей утром, конечно, поставил по фонарю под оба глаза, собрал свой чемоданишко и матери, Надежде-то Ивановне, и говорит: «Очень я вас, мамаша, уважаю, потому как вы во всем правильный человек, но даже заради вас с энтой, прости господи, лахудрой жить не желаю». И все — только его здесь и видели, только и памяти у ей осталось об нем, что фамилию его при себе носит. И загуляла. И водочку выпивать стала или там вино какое, не знаю уж, зря говорить не стану, вместе с ней мы не пили. Черт те с кем попадя водится, вот и милиция на обыск явилась, а мать от волнениев всех этих в больницу попала. Да и как тут не попадешь, когда один день является милиция, обэхеес, обыск делают, весь дом вверх тормашками, имущества всякого бесценного тьму забирают, а на другой день снова являются, вроде бы те не так все сделали, или прав они не имели забирать, в общем, разобрать там ничего невозможно…
— А откуда же у Екатерины имущества столько набралось? С зарплаты ее?
— Какая там зарплата! Семьдесят целковых в месяц! С таких денег шуб себе понакупаешь, как же! Я так думаю, что это от Николай Сергеича осталось, от прежнего хахаля. Вот за него как раз, я так думала, что она и выйдет замуж, года три сна с ним ходила. Но чегой-то там у них то ли не склеилось, то ли чего, но пропал он совсем, значит, говорили даже люди, будто посадили его. Его-то Катька, видать, уважала, али боялась его, но только вела себя во всяком случае прилично при нем. Он мужчина начальственный был. Да и по ем видать, значит, только хоть взглянешь разок, что у него всего полно — и денег, и баб, и вещей, а вернее сказать — нахальства. Очень важно себя держал. Правда, и под его важность, видать, нашлася жесткая струна…
— А давно его здесь не видно?
— Да уж года два, как не кажется…
Я еще немного поговорил с бабкой Евдокией, но тут заплакал в колясочке «энтот», старуха стала шикать на него и сильнее раскачивать коляску, а я вошел в подъезд, поднялся по скрипучей щелястой лестнице в бельэтаж и позвонил в дверь Пачкалиной.
Я стоял на лестнице в темноте, и из освещенной прихожей Пачкалина никак не могла рассмотреть меня, и когда шагнул на свет, она, все еще не узнавая меня, сказала своим тягучим голосом, так не похожим на тот, что недавно выводил про «миленка лысого»:
— Позвольте, товарищ, позвольте, чего-то не припоминаю я вас…
Я усмехнулся:
— Здравствуйте, Екатерина Федоровна. Мы с вами так недавно виделись. Вот решил еще разок заглянуть — без предупреждения. Ничего?
— Ой, не узнала я вас, значит, не узнала. Гостем будете, заходите, значит, гостем будете…
На разоренном пиршественном столе стояли недоеденные сардины, салат, копченая колбаса, селедка, картошка к масле и искромсанная вареная курица. Пластмассовый бидон с пивом и несколько бутылок. Я только сейчас вспомнил, что за весь день так и не удалось толком поесть. И этот пир предназначался не мне, а мордастому парню в териленовом костюме. На безымянном пальце у него было толстое резное кольцо, а на мизинце — длинный серый ноготь.
— Здорово, — сказал он. — Хена меня зовут, слыхал? Ты че?
Он выговаривал свое имя с придыханием и вместо «г» у него получалось густое, насыщенное «х».