— Надеюсь, вы ничего не имеете против. Это только для порядка, — сказал он. — А теперь поговорим откровенно. Вы ведь знаете, что вас зовут Франц Зееланд и что вы фельдфебель военно-воздушных сил?
Я счел за лучшее для начала промолчать.
— На Таунусштрассе у вас хорошенькая двухкомнатная квартирка, не так ли? Холостяцкое жилье. Но бываете вы там, только когда имеете увольнительную или отпуск. Обычно же вы ночуете в казарме. Там, смею сказать, тоже весьма неплохо. Наше государство делает все для своих граждан в мундире. Удобные матрацы и утренний кофе в по стели.
Я все еще молчал.
— Сейчас у вас трехнедельный отпуск. В эскадрилье вы, как положено, подали рапорт, и никто вас не разыскивал. И на Таунусштрассе ваше отсутствие тоже никого не обеспокоило, так как, во-первых, ваши соседи привыкли, что вы по неделям не показываетесь, а во-вторых, не знали, что вы в отпуске. Итак, мы вовсе не засунули заявление о вашем исчезновении не в тот ящик, мы просто не могли его получить. И вы это, конечно, прекрасно знали.
Теперь я должен был заговорить. Иначе Катцер вообразил бы, что я безропотно проглочу все, что он скажет.
— Ничего я не знал! Три недели назад я попал на Рейналлее под машину и потерял память. И вообще я не понимаю, почему вы допрашиваете меня, точно великий инквизитор. Я пациент доктора Молитора и беседовать буду только в его присутствии.
— Доктор Молитор больше не ваш врач. Он вчера распорядился перевести вас в университетскую клинику нервных болезней. Разве вы этого не знали?
Так вот почему доктор вчера не заглянул ко мне. Он нарушил свое обещание; ему стало трудно со мной, но сказать это в лицо он не отважился.
Катцер выпрямился. Сейчас он действительно восседал за столом, как Торквемада.
— На случай, если вы еще не поняли, о чем речь, господин Зееланд, я вам скажу: комиссар считает, что вы убили сестру Марион. В состоянии умопомешательства, если вы позволите так выразиться. Вы для него человек без мозга, человек, так сказать, с пустой головой. Ему не терпится сообщить прессе, что убийство в Гюнтерсбургском парке совершено сумасшедшим. Но мне, откровенно говоря, такое решение представляется упрощенным. Я убежден, что к вам уже давно вернулась память. Вы просто симулируете, и я, наконец, хотел бы понять зачем. Если вы мне это скажете, версия Келлермана лопнет. Мы должны доказать, что вы не умалишенный, понятно? Это ваш единственный шанс, потому что тогда будет отсутствовать мотив убийства. А мотив важнее всего. Важнее разорванного пальто и запятнанных кровью рук. В конце концов, вы же сами признались, что трогали труп, а потом как безумный прорывались через кусты. Тут вполне можно было потерять пару пуговиц.
Я смотрел на медленно крутящиеся кассеты. Если я заговорю, каждое мое слово будет безвозвратно поглощено узкой коричневой лентой. Но у меня не было другого выхода. Из двух зол пришлось выбирать меньшее.
— Дайте мне сигарету, — сказал я, — и велите, чтобы нам принесли кофе. Тогда вы все узнаете. Вы правы. Это действительно единственная возможность не оказаться запутанным в ваше проклятое убийство. — В тот момент я был твердо уверен, что Катцер ведет со мной честную игру.
Он выудил из стола Келлермана пачку «Астор» и заказал по телефону кофе. Потом на время выключил магнитофон, и мы молча курили. Когда принесли кофе, он снова нажал кнопку.
Я погрел над чашкой руки и отпил пару глотков, прежде чем заговорить:
— Все, собственно, началось с того, что погиб один мой друг. Он был пилот, как и я, и на фюзеляже наших машин был такой же крест, как на броши сестры Марион. В тот день, когда произошло несчастье, мы летели рядом, со сверхзвуковой скоростью. Вдруг я увидел, как его машина закачалась. А затем в моих наушниках раздался крик. Так кричит не человек, но охваченное смертельным страхом животное. Сразу вслед за этим его колымага скрылась с моих глаз. Позднее мы подъехали к месту катастрофы на «джипе». От машины мало что осталось. Его при ударе выбросило из кабины. Тогда меня это все почти не тронуло. Но по том, на похоронах, когда пастор толок воду в ступе и гремел салют под все эти команды «Приготовиться!» и «Огонь!» — вот тогда меня проняло по-настоящему. Я подумал: кто будет следующим, которого они опустят в могилу?
— Это мне понятно, — сказал Катцер. — В таких похоронах всегда есть что-то ужасное. Но когда лес рубят — щепки летят. Я тоже был солдатом. Три года России, доложу я вам… Вы ведь завербовались добровольно?