Лешаков не вздрогнул, не испугался, только поднял на Дыбу свои дремучие, жарко плеснувшие глаза и медленно ответил:
— Бог — он видит. Все под ним.
— Сково'годников! — срывая голос, завопил Дыба, распахнув дверь. — Ко мне! Все сюда!
Дикой ордой ворвались бандиты, вмиг заполонили избу.
— Взять! — бешено вращая белками, орал Дыба.
Но тут Лешаков выпрямился во весь свой могучий рост, и бандиты замешкались.
— Взять!
— Господи, — старик медленно и торжественно поднял глаза к низкому потолку и снова перекрестился. — Предаю себя воле твоей… Берите, — и вытянул руки.
Его схватили, заломили руки за спину, согнули и повалили ничком на лавку, мигом заголив на спине рубаху.
— Отставить! — приказал Дыба.
Отпустили. Посадили, рванув за волосы.
— Идите вон, — Дыба махнул рукой. — Ну что, ст'гашно? — поинтересовался с усмешкой. — Мои молодцы все умеют. Им не бог, а я все п'гощаю. Помни об этом… Хотел я подпалить тебя, да бог твой милостив. Молись ему, спас он тебя сегодня. Молись да вспоминай, к'гепко вспоминай. Даю последнюю неделю: не вспомнишь — пеняй на себя и на бога не надейся… Все, что обещал, сделаю, и даже больше. Молить будешь, чтоб твой бог тебе легкую сме'гть послал, а он не пошлет, нет, пока я сам того не пожелаю. Понял?.. Ну, подавай на стол, обедать буду.
Он ел молча и жадно. Много пил, почти не хмелея, только багровела шея и проступали белые пятна на щеках и на лбу. Отвалившись от стола, нетвердо ступая, подошел к окну, выглянул наружу. Во дворе развели большой костер и на двух рогатинах жарили ободранную баранью тушу, отрезая дымящиеся куски. Дыба долго наблюдал за своими молодцами, курил, сплевывая на пол табачную крошку. Докурив, погасил окурок о подоконник и совершенно трезво посмотрел на Лешакова, мрачно сидевшего в углу, под образами.
— А скажи-ка мне, колдун, куда ты ездил на днях? Почему тебя не было, когда я не велел отлучаться? А?
— К свояку ездил, Гараське. Рождество Христово встрел. Заутреню отстоял, можешь проверить. Ты как хошь, да только я от своей веры не отрекался. И Гараська православный, хоть и полукровка он. Вместе и были.
— Где ж этот свояк живет?
— А в Верхнеудинске. Я туды завсегда на рождество езжу. Каждый год.
— И чего это тебя в такую даль понесло? Не понимаю.
— Закон у меня такой, ваше благородие, уж и не ведаю, поймешь ли, нет ли…
— А зачем ты в Шилове ве'гтелся? В тот день, когда у меня чекиста моего похитили? Мне все известно.
— Дак сам посуди, ваше благородие, кроме как по тракту и не проедешь. По тайге-то твои гуляют, на сосне вздернут и греха не имут. А по тракту, иначе чем через Шилово, и дороги другой нету.
— Ох, колдун, гляди у меня… Ладно, даю неделю, а после уж точно, пеняй на себя.
Он стал одеваться, затянулся ремнем, нахлобучил низко на лоб шапку и вышел, не затворив двери.
— По коням! — закричал. Легко вскочил на подведенного к крыльцу жеребца, огрел его плеткой и вылетел за ворота.
Старик Лешаков поглядел вслед, запер дверь на щеколду и тяжело опустился на лавку, обхватив нечесаную голову жесткими, узловатыми пальцами.
10
Короткий день пересидели в сторожке. Меж двух крупных валунов на земляном полу Жилин развел небольшой костерок, почти бездымный, потому что топилось по-черному, в котелке со снегом натаяли воды и напоили коней, запрятанных в густой чащобе и накрытых попонами, засыпали им в торбы овса. Ближе к вечеру поднялся ветер, взметая крутые снежные буранчики: затевалась метель. Она была на руку.
Когда совсем уж стемнело, вывели коней к дороге, осмотрелись, прислушались, ничего, кроме ветра, шумевшего в верхушках старых кедров, не обнаружили и тронулись в путь. Во вторых санях ехал Сотников.
Жилин действительно каким-то нюхом чувствовал дорогу. К удивлению Сибирцева, он не торопил коней, ехал спокойно. Но, видимо, уловив недоумение своих ездоков, обернулся и сказал Сибирцеву:
— Раньше-то времени нам ни к чему. Поспеем в самый раз… Коней-то беречь надо. Всяко может случиться.
В каком-то часу, на какой-то неизвестной Сибирцеву версте Жилин съехал в узкую просеку, остановил коня, выбрался из саней и, сказав, что скоро вернется, пошел назад по дороге. Сибирцев ждал, пристально вглядываясь в темноту, начал беспокоиться и вдруг услышал голоса, фырканье лошадей и визг полозьев. Рука невольно потянулась к маузеру, хотя тут же пришла мысль, что никакой маузер не поможет. Только тишина. Сжался в своих санях и Алексей. Голоса приближались. Наконец раздалось негромкое:
— Эгей! Свои!
Михеев! Черт побери, Михеев…
Теперь они снова ехали вместе, завершая обоз. Сибирцев негромко рассказывал о проведенной операции. Михеев слушал, помалкивал. Потом сказал:
— Ты знаешь, Мишель, а ведь этот твой Дыба где-то рядом обретается. Я как узнал сегодня, не поверишь, места себе не находил. Ведь как проверяли! Ни слуху ни духу! И вдруг на тебе… В глубь-то он вряд ли стал бы забираться, кого там встретишь, на тракте — самая для него работа. Да по селам. Старик тот ваш, видно, сообразил, верный путь указал. Хоть и длинней, зато безопасней.
— А сейчас куда?
— В Шилово. Мои хлопцы хорошо поработали, собрали кое-что, митинги провели. Кооператоры тоже свое дело делают, соображающие мужики. А в Шилове завтра проведем большой митинг и запись добровольцев. Они поедут в Верхнеудинск вместе с нами. Мы уже там были вчера, подготовили почву, настропалили активистов, В общем, думаю, все устроится.
— А банда?
— Что банда?.. Надежда на мужиков слабая, они пуганые. Разве что ты узнаешь своего фронтового «дружка». Дай, как говорят, боже, чтоб он тебя не узнал первым. А Сотникова своего предупреди, чтоб носа не показывал. Когда шла речь о замученном чекисте, и его кое-кто вспомнил. Был, говорят, такой рослый, белявый из себя. Пусть лучше золото стережет.
— Ну, хорошо, собрались, митингуем, а тут с разных сторон бандиты. Ох, и вжарят они по нашему митингу…
— Чудак человек, это я предусмотрел. Там есть сознательный народ, да нас, считай, десяток. Винтари имеем, гранаты. Пулемет говорить заставим. Нет, думаю, не сунутся. А если и будут, что вернее всего, то тихо-мирно стоять в толпе. Но… тут уж мы бессильны.
— Ладно, брат, поживем — увидим. Давай-ка я вздремну маленько. Мы ж ночь копали, днем сторожили. Ах, хорошо-то как…
…Митинг, как и предполагал Михеев, проходил спокойно. Никаких эксцессов. Закутавшись в просторную доху и сильно ссутулившись, внимательно оглядывал Сибирцев собравшихся, вспоминал, но никого похожего на Дыбова не видел. Не было среди присутствующих черноусого красавца, как рассказывал про «хозяина таежного» дед. Игнат, Лешаков тоже, когда копали яму, нарисовал примерно такой же портрет. Строен, сказал, ловок в седле, глаза бешеные. Сильно картавит.
Да, именно таким запомнился поручик Дыбов прапорщику Сибирцеву в том далеком шестнадцатом. Значит, верно, он это. Вот, выходит, где встрече-то произойти. Да вряд ли рискнет. Не дурак Дыбов, нет, не дурак. Михеев произнес звонкую, зажигательную речь. Обрисовал мировое положение, упомянул про Семенова, который за японские деньги жег деревни, расстреливая всех от мала до велика, и называл себя спасителем России. Говорил и о бандах, бесчинствующих в уездах. Немного их уже осталось, но те, что есть, самые безжалостные. Ничего, разбили Колчака, выгнали за границу Семенова, со дня на день доберемся и до изверга, недобитого колчаковца, что зверствует в этом уезде. Скоро-скоро ему крышка.
Мужики воспринимали по-разному. Кто одобрительно кивал, на всякий случай, оглядываясь по сторонам, кто иронически хмыкал, а кое у кого в глазах посверкивала затаенная злоба.
Богатое издавна село Шилово. Четко пролегла межа: богатеи и батраки. В армию записывались батраки — народ в массе не больно сознательный, накопивший ненависть к своим вечным хозяевам. Многие уже прошли войну, но так ни с чем и вернулись к худым своим избенкам, полумертвой от голода ребятне, отчаявшимся женам. Было несколько комсомольцев. Эти услышали в речи Михеева звук боевой трубы и первыми поставили свои фамилии в списке добровольцев. В общем, набралось около двадцати человек. Были мобилизованы лошади у богатых мужиков для поездки в Верхнеудинск, добровольцам раздали оружие, патроны. Забрались они в розвальни и кошевки и под смех, хмельные песни и бабьи слезы тронулись в дальнюю дорогу, не дожидаясь ночи. Теперь-то чего бояться?..