Она сказала это подчеркнуто веселым тоном, каким говорят с умирающими, и Мегрэ заговорил, невольно подражая ей:
— Вам нет никаких причин волноваться. Вы знаете, что на этой улице совершено преступление как раз напротив ваших окон. Я допрашиваю всех соседей, иных по нескольку раз, потому что важно восстановить факты как можно точнее.
Мадам Бурсико смотрела на него серьезно, как некоторые дети, кажущиеся старше своего возраста, смотрят на взрослых.
— Мадам Келлер сообщила мне, что вы можете меня принять…
— Если хотите, курите трубку, — сказала мадам Бурсико. Должно быть, она видела в окно, что он целый день не выпускал трубку изо рта. — Мой муж тоже курит. Меня это не беспокоит.
И так как он все еще колебался, она добавила:
— Прошу вас…
Может быть, поэтому он счел своим долгом пуститься в пространные объяснения:
— В подобного рода следствии самое трудное — это точно установить, где кто был в момент преступления. Не потому, что люди лгут, престо многие не могут это точно вспомнить. И вот мне пришла в голову мысль, что человек, который воспринимает внешний мир только из своей постели, должен запомнить некоторые детали с большей точностью, чем другие люди. Я полагаю, мадам Бурсико, что вы лежали в постели в момент выстрела?
— Да, мсье комиссар. Я ведь так редко встаю! Если бы я их слушала, я бы никогда не вставала. Я делаю это только тайком.
Она говорила медленно, монотонно, и это придавало ее речи какую-то безжизненность.
— В ту ночь вы ждали вашего мужа, не так ли?
— Я знала, что он придет около часа ночи.
— Но вы все-таки заснули?
— Я не спала. Только потушила свет. Если лампа горит долго, свет меня утомляет.
— Окно у вас было закрыто?
— Кажется, приотворено. Наверное, на несколько сантиметров.
— Штора была опущена?
— Возможно. Сейчас не помню.
— Вы слышали выстрел?
— Как же я могла бы его не услышать?
— Вы сразу поняли, что это выстрел?
— Автомобили на улице не проезжали. Значит, это не могло быть звуком лопнувшей шины.
— А перед этим вы не слышали шагов?
— Нет.
— А звука открываемой двери или окна?
— До выстрела нет, но после него слышала. Даже не один. Соседи открывали окна, чтобы посмотреть, в чем дело. Кто-то вышел из дома напротив.
— Минутку. Сразу после выстрела вы не слышали чьих-либо быстрых шагов?
— Кажется, слышала.
— Вы в этом не уверены?
— Нет.
— Вы не встали?
— Встала, но не сразу.
— Но все-таки встали?
— Когда услышала голоса на тротуаре напротив.
— Вы зажгли лампу?
Она, казалось, раздумывала.
— Нет. Точно помню, не зажигала. Я была в ночной рубашке, а окна напротив были освещены. Я не могла показаться в таком виде.
— Ну и что вы увидели?
— Вокруг тела столпилось несколько человек. Подходили все новые.
— Вы долго оставались у окна?
— Пока не приехала полицейская машина.
— В общем, вы не видели и не слышали ничего, что могло бы помочь моему следствию?
— Мне очень жаль, мсье комиссар. Немного позже пришла мадам Келлер и рассказала мне все. Я ей не призналась, чти подходила к окну, а то бы она стала меня ругать.
В комнате было душно, Мегрэ было неудобно сидеть в слишком низком кресле, и из какой-то стыдливости он курил, почти не затягиваясь.
— Могу я узнать ваш возраст, мадам?
— Сорок восемь. Я вышла замуж ровно пятнадцать лет тому назад. Как видите, я была уже тогда, что называется, старой девой.
Взглядом она указала на увеличенное фото, висевшее напротив кровати над камином: она в подвенечном платье под руку с человеком выше ее ростом и старше. Вид у него был серьезный, немного торжественный.
— Это ваш муж?
— Да. Он был вдовцом. Его первая жена умерла от воспаления легких через семь лет после их свадьбы.
Она добавила слегка приглушенным голосом:
— Она умерла в этой комнате, в этой кровати. Детей у них не было.
После этого Мегрэ уже не пришлось задавать вопросов: как будто говоря сама с собой, она начала длинный рассказ. Речь ее лилась монотонно, словно вода из испорченного крана.
Теперь она больше не смотрела на него, говорила, устремив взгляд перед собой, в пустоту. Временами умолкала, чтобы перевести дух.
— Видите ли, Бурсико лучший человек на свете. В Объединенном пароходстве все вам это скажут, там его обожают. Он поступил к ним шестнадцати лет на должность рассыльного и пробился сам — учился, отказывал себе во всем. Родители его были очень бедные, они жили в Бордо. Отец часто пил, и каждую субботу мать разыскивала его по полицейским участкам. Поэтому мой муж так ненавидит выпивку. Мне неудобно, что я не могу вам ничего предложить. У нас в доме никогда не бывает спиртного, даже вина. Я думаю, вначале он боялся наследственности и подчинил себя крайне строгим правилам…
Мегрэ хотел что-то спросить, но она продолжала говорить, и он не стал перебивать, решив выслушать ее до конца.
— Иные смеются над ним, в особенности на пароходе, где принято много пить. Он не играет, не интересуется женщинами. Проводит все вечера у себя в каюте, читает, занимается. Он самостоятельно выучил пять или шесть языков и бегло говорит на нескольких туземных диалектах.
Мебель здесь была старенькая, как и все предметы в комнате. Из-за того, что на улице было светло, электрический свет казался тусклым и придавал всему поношенный, пыльный вид.
Мегрэ пришел, чтобы задавать вопросы и получать конкретные ответы, а вместо этого выслушивал бесконечные излияния.
— Я встретила его, когда он жил в Париже между двумя рейсами, потому что, даже овдовев, он возвращался в Париж, где у него была квартира.
— А мать его разве не живет в Париже?
Она не удивилась, что ему об этом известно.
— Да, он переселил ее сюда уже давно, еще когда был женат в первый раз. Снял для нее квартиру на улице Турнель. Она теперь уже очень старая. Иногда она меня навещает, а больше никуда не ходит.
— А почему его мать не живет вместе с вами?
— Не хочет. Считает, что каждая супружеская пара нуждается в независимости.
— Вы с ней в хороших отношениях?
— Я люблю ее как родную мать. С Бурсико мы познакомились в бельевом магазине на бульваре Сен-Мишель, где я работала продавщицей. Он зашел купить носки и черные галстуки и посмотрел на меня внимательно, словно что-то во мне его поразило. Впоследствии я узнала, что именно, — он не пытался скрыть это от меня. Оказывается, я как две капли воды похожа на его первую жену. Подойдите к камину. Там есть фото налево, в рамке из красного дерева.
Комиссар со вздохом поднялся и для очистки совести взглянул на плохую фотографию молодой женщины, довольно невзрачной, которая грустно улыбалась, как будто предчувствовала, что умрет молодой.
Мегрэ уже жалел, что пришел сюда. Он словно увяз в этой тусклой истории, ему хотелось выйти на улицу, вдохнуть живительного воздуха, и когда снова сел в кресло, то почувствовал, что веки его отяжелели.
— Потом я не видела его почти три месяца. Он уехал в одно из своих путешествий в Экваториальную Африку. Вернувшись, он просил меня провести с ним вечер. Я согласилась. В тот самый вечер он рассказал мне о своей первой жене и спросил меня, согласна ли я выйти за него замуж. Я была одинокая, без семьи, очень бедная, и я согласилась. Только позднее поняла, какой это хороший человек и как мне повезло. Подумайте, что было бы, если бы я заболела до того, как познакомилась с ним? Лежала бы сейчас в больнице за счет общественной благотворительности. Когда он приезжает, ему совсем невесело видеть жену в таком состоянии, однако он никогда не сказал мне по этому поводу ни слова. Напротив, он меня утешает и каждый раз очень радуется нашей встрече.
Почему-то Мегрэ подумал, что радость у этого человека, должно быть, мрачная. Разумеется, он жалел их обоих. Но по какой-то непонятной причине их несчастье его не трогало.
Ее слова доходили до него словно сквозь какую-то завесу. От рассказа и от этой комнаты веяло унылой скукой, как от семейного альбома, который незнакомые люди упорно показывают вам, не пропуская ни одной тетки, ни одного маленького кузена.