Потом я увидел на лестнице незнакомого пожилого человека в черном костюме с галстуком-бабочкой. Человек этот стоял на пролет ниже и, не поднимаясь, кричал мне что-то злое, чего я не мог разобрать за шумом, стуками, криками, внезапно заполнившими дом: люди выскакивали на лестницу, хлопали двери, слышались громкие голоса.
— Вы ее столкнули! Вы ее столкнули! — наконец разобрал я.
— Думайте, что говорите!..
Он отступил на несколько ступенек и снова закричал:
— Все видели: это вы ее столкнули!
— Да она же сама… перила сломала!..
Тут Зоя Марковна, видимо очнувшись от падения, снова громко запричитала, лежа на сетке, и человек с неожиданной для его возраста прытью поскакал по ступенькам вниз.
— Что тут за шум? — спросила Аня.
— Кто это? — в свою очередь, спросил я, указав на бегущего по лестнице человека.
— Это же наш Юрий Сергеич.
— Кто он такой?
— Профессор Ровнин, заместитель Егора Ивановича.
— Чего он-то здесь? Чего им обоим тут надо?
— Наверное, решили, что с Егором Иванычем несчастье, вот и пришли.
— Ты звонила в институт?
— Нет, не звонила.
— Откуда же они узнали? Егора Иваныча только что увезли, перед моим приходом. Я видел машину «Скорой помощи»…
— Я не знаю…
— Зато я знаю.
Сказав это, я замолк, не решаясь высказать смутное подозрение, вдруг поразившее меня Аня дышала мне в затылок, ждала. А я молчал. Да и что мог сказать? Что все случившееся за последние дни разыгрывалось по хорошо обдуманному сценарию? Что даже моя поездка в Ялту, как сказала Валя, запланирована этими «сценаристами»? Что главные исполнители этого спектакля — я и Аня, а главная жертва — Егор Иванович Колобков? Не просто как человек, а именно как академик, директор большого научного института. Кому-то было нужно свалить его. Всего скорей этому вот Юрию Сергеевичу, который теперь наверняка на правах заместителя займет его кабинет. И мы блестяще справились со своими ролями. Кто-то, видно, хорошо знал меня, если решил, что я, получив угрожающую записку, не выброшу ее, а потеряю покой. И побегу к родителям моего будущего зятя, и встречусь с Аней, разбужу в ней былое чувство. И она, не справившись с собой, даст мужу повод для ревности. А ревность, если ее еще подогреть, — хорошая основа для сердечных волнений. А сердце и без того едва стучало, ослабленное двумя инфарктами. Третий инфаркт — это почти верная смерть, или, в крайнем случае, — полный отход от дел. А это значит, для кого-то освобождается пост руководителя важного научного института, а может, и вакансия академика.
Все было сделано для того, чтобы нашими же руками убить нашего же человека. Вот как бывает: убитый есть, а убийц нету. Нету убийц! Нету?.. Но ведь ты знаешь, что они есть!.. Что толку, что знаешь, к ответственности-то не привлечешь. А вот он, респектабельный Юрий Сергеевич, вполне может привлечь меня к ответственности. Многие слышали, как он кричал: «Столкнул!» Да если еще Зоя Марковна подтвердит это же! А она подтвердит, можно не сомневаться… Посадить не посадят, а голоса, как обвинителя, лишат. Кто поверит во всю эту галиматью с запиской, с угрозами, с беспокойством отца, рискнувшего доискиваться правды у женщины, когда-то безумно любившей его? Записка напечатана на машинке Зои Марковны? Но поди докажи, кто ее напечатал… Нет выхода. Никакого. Тупик. Борьба с собственной тенью.
Все эти мысли пронеслись у меня в голове, должно быть, за какие-то секунды. Потому что Аня все стояла у меня за спиной, дышала в затылок, ждала чего-то. А внизу все скрипела металлическая сетка, с которой, причудливо причитая, выбиралась Зоя Марковна.
Ничего не сделаешь.
— А хотя бы и ничего! — сказал я, и Аня отшатнулась, обошла меня, вопросительно заглянула в лицо. Потом, словно спохватившись, бросила взгляд на оборванные перила, и, охнув, побежала вниз по лестнице.
— Не ходи туда, — сказал я.
Она остановилась, оглянулась.
— Ничего не сделалось твоей Зое Марковне. К тому же там есть помощники. А выслушивать оскорбления тебе ни к чему.
Но она все же побежала вниз. А я пошел на кухню, стал рассматривать фотографии. Потом увидел на полу смятый конверт без марки, без каких-либо почтовых знаков. На конверте было напечатано: «Полюбуйся, как проводит время на курорте твоя жена. С этим мужиком она спала еще до тебя, двадцать лет назад, и при тебе спала, а ты, как все мужья-рогоносцы, пребываешь в блаженном неведении. Так узнай же, старый дурак!»
Меня трясло от бессильной злости. Куда-то надо было идти, что-то делать. Пусть я ничего не докажу, но с кем-то поговорить о случившемся было просто необходимо. Институт, которым руководит академик Колобков, занимался не пустяками, а весьма серьезными проблемами, имеющими государственное значение. Если бы кто-то сломал прибор, это рассматривалось бы как попытка сорвать важный опыт, как вредительство. А ведь научный институт не только приборы да машины, это прежде всего головы, умы. И если выводят из строя первого из них, если делается попытка подменить ее другой, значит, в этом кто-то заинтересован. Шкурничество? А только ли шкурничество? Может, тут затрагиваются и государственные интересы?
Я собрал фотографии, аккуратно сложил их в конверт и спрятал в карман. Я еще не знал, что именно предприму, но был уверен: предприму обязательно…
Был поздний вечер, когда я вышел на улицу. Не следовало оставлять Аню одну, но и ночевать в доме Колобковых я не мог: кто знал, на какую еще пакость способны интриганы? Небо над домами полыхало сочным закатом, и от этого вся Москва, как и Ялта дна дня назад, казалась погруженной в оранжевый сироп. Фонари в пору белых ночей не горели, и нечему было разбавить эту краску, залившую город.
Из дома позвонил Ане и неожиданно услышал ее смех. Страшно испугался за нее, но она, словно поняв мое состояние, заговорила быстро, заторопилась рассказать, что буквально минуту назад ей позвонил врач и успокоил у Егора Иваныча ничего страшного. Она радовалась, не отдавая себе отчета, что при инфаркте ответ «ничего страшного» означает простое утешение. Но я не сказал этого: пусть успокоится.
И снова меня разбудил телефонный звонок.
С трудом проснувшись, не открывая глаз, я прошел в коридор и услышал в трубке испуганный Светкин голос:
— Пан, что случилось?!
— Ничего не случилось. Ты откуда?
— С вокзала. Мы приехали…
— Почему приехали?! — Очень некстати был их приезд, очень.
— Тетя Аня телеграмму прислала.
— Тетя Аня? — Ну конечно же, догадался я — для Светки она тетя. А я для Петьки — дядя. Дядя! Я оглядел в зеркале свою опухшую со сна небритую физиономию с морщинами на лбу и у глаз. — Она что, вызвала вас?
— Пап, проснись. Конечно, вызвала, раз приехали.
— Что она вам написала?
— Счас. — В трубке зашуршало, и я услышал приглушенное: — Петьк, дай телеграмму… Вот… «Срочно приезжайте, случилось большое несчастье». Какое несчастье, пап?
— Да ничего серьезного, зря вы всполошились… — Я тянул, стараясь придумать что-нибудь поубедительнее. — Егор Иваныч заболел.
— Серьезно?
— Врач говорит, ничего страшного.
— Почему же она так написала?
Я и сам хотел бы знать — почему? Успокоил же врач… Или она отправила телеграмму до того, как ей позвонил врач? Иначе бы она не написала «случилось большое несчастье»… «Случится большое несчастье» — вдруг вспомнил я записку. И даже не поверил догадке: и там и тут одни и те же слова.
— Приезжай домой, — торопливо сказал я Светке.
— Не, я поеду с Петькой.
— Тащи его сюда. Нечего среди ночи волновать Анну Петровну.
— Так она сама…
— Приезжай, тебе говорят!
Я положил трубку и тут же принялся набирать номер Ани. Но уже набрав двойку, сам еще не осознав почему, начал крутить совсем другие цифры.
— Слушаю, — послышался в трубке старческий голос. — Кто это среди ночи?
— Мне бы Валентину Игоревну.
— Ишь ты, «мне бы». Днем надо звонить, молодой человек.