— Да я уж не молодой.
— Не молодой? Тем более…
— Слушаю, — вмешался Валин голос, и я по похожести интонации понял, что разговаривал с ее матерью. — Это вы?
— Почему вы решили, что это я?
— Больше некому.
— Некому?! — Выкрикнул я это восторженно, и она рассмеялась..
— Представьте себе. Так что случилось?
— Вы знаете, что Егор Иваныч в больнице?
— Я знала, что его положат, три дня назад.
— Откуда? Он же только вчера…
— Я вам потом расскажу.
— Может, вы знаете и о фотографиях?
— Да, знаю. Я вам говорила: будьте поосторожней.
— Откуда вы все знаете? — Меня обдало холодом: неужели она замешана в этой истории и все ее прежние слова — игра?
— Вечером я звонила Анне Петровне.
— Тогда вы, может, и о телеграмме знаете? Она детей вызвала.
— О телеграмме не знаю. — Валя помолчала немного и добавила: — Это не она посылала.
— Кто же тогда?
— Боюсь, что снова Зоя Марковна.
— Зачем детей-то?
— Она же не знает, что у Егора Иваныча ничего страшного. Она думает — у него инфаркт. Третий инфаркт. Понимаете?
— Ей хочется добавить ему страданий?
— Вот именно. Когда человек на грани достаточно любого дополнительного толчка.
— Ну и гадина! — вырвалось у меня — Верно вы говорили…
— А дети что, уже приехали? — перебила она меня.
— Звонили с вокзала. Я сказал, чтобы ехали ко мне.
— Правильно сделали. Анна Петровна из боязни, что дети узнают о фотографиях, может наделать глупостей. Ее надо подготовить. Я это сделаю.
— Вы?..
— Я позвоню ей и все объясню. Прямо сейчас. Она должна сказать детям, что посылала телеграмму. Да, да, придется взять это на себя. Пусть скажет, что испугалась за Егора Иваныча и послала телеграмму. А уж потом узнала, что ничего страшного. Только так, другого выхода нет…
Я слушал и млел от восторга. Такая женщина! Любую паутину враз распутает.
— Что вы молчите?
— Я не молчу, я восхищаюсь вами.
— Раз пошли комплименты, значит, говорить больше не о чем.
— Как же не о чем? — Мне очень не хотелось, чтобы она вешала трубку.
— Не о чем, не о чем. Успокойте детей и ложитесь спать. Еще только светает.
Положив трубку, я подошел к окну и долго смотрел на улицу, словно побеленную близким рассветом. По улице прошла поливальная машина, наполнила тишину гулом и плеском. Но сегодня поливальная машина была вроде бы ни к чему: не бледное, как вчера, а сочное, розовое небо над крышами обещало перемену погоды.
Молодые приехали на такси, оживленные, разговорчивые. Я кое-как уговорил их никуда пока не рваться, а хорошенько выспаться с дороги, поскольку — и это был единственный аргумент, приходивший мне в голову, — утро вечера мудренее. Светка скоро затихла в своей комнате, а Петр все сидел у телефона, пытался дозвониться матери. Но телефон был занят — как видно, Валя все втолковывала взволнованной Ане, что к чему. Наконец я догадался высказать идею, что телефон, по-видимому, неисправен, и чуть ли не силой уложил Петра спать. И тот сразу уснул, едва прислонившись к подушке, — видно, измаялся в дороге.
Солнце уже заглядывало в комнату, когда и я тоже с наслаждением вытянулся на своей постели. Потом встал, поплотнее задернул шторы и снова лег. Последней мыслью было самоуверенное, как всегда в полусне, предположение, что если просплю, то как-нибудь отговорюсь в отделе, что начальник меня, несомненно, поймет и не осудит, поскольку у меня такое дело… Какое именно дело я собирался ему объяснить, этого я не успел додумать, провалился в сладкую теплую пустоту…
— Пап, ты не проспал? — Светка в тонком халатике трясла меня за плечо. — Уже половина одиннадцатого.
— Конечно, проспал, — сказал я, с трудом раздирая глаза.
— Так беги скорей.
— Бегущий одиночка смешон. Бегать надо вместе со всеми, или уж не бегать вовсе. — Когда хочется спать, все мы, как дети, впадаем в разглагольствования, стараясь оправдать свою лень.
— Как же ты?!
— Да уж как-нибудь
Я добрался до телефона, дозвонился Игорю, попросил его похлопотать перед начальством, чтобы дал мне сегодняшний день за свой счет, за счет отпуска, за будущую отработку или как угодно. Игорь сказал, чтобы я не беспокоился, и действительно перестал беспокоиться, потому что знал своего приятеля: если сказал — не подведет, и заперся в ванной, чтобы сначала под горячим, а потом под холодным душем окончательно прийти в себя.
Когда выключил воду, услышал голос Петра в коридоре, разговаривающего с матерью по телефону. Разговаривал он спокойно — как видно, Аня, подготовленная ночной беседой, вела себя нормально. Я вышел, отобрал у Петра трубку, затолкал его, полураздетого, в ванную, заявив, чтобы не смел в таком виде показываться Светке, ибо, как мужчина мужчине могу сказать — разлюбит. И когда, проделав все это, приложил трубку к уху, неожиданно для себя услышал всхлипывания.
— Алло, слушаю, — сказал я как можно спокойнее, зная, что Петр сейчас, пока не включил душ, все слышит.
— Как она могла?! — запричитала Аня. — Я с ней всегда по-родственному, а она…
— Все будет хорошо! — бодрым голосом сказал я.
— Что хорошо? О чем ты?
— Мы сейчас позавтракаем и приедем. Все вместе.
— Ты что, не слышишь меня?
— Прекрасно слышу.
— Что-то я тебя не понимаю…
— Что в больнице? — попытался я переменить тему.
— Врач сам звонил, сказал: все хорошо.
— Ну вот, я же говорил…
— Что ты говорил? Нет, я сейчас поеду и все ей выскажу, этой мерзавке. Чтобы не лезла в наши, семейные дела.
— Ты что, в самом деле собираешься?
— Я уже собралась. Стою одетая.
— Погоди, — испугался я за нее, — пойдем вместе.
Мне совсем не хотелось сейчас мчаться через весь город только для того, чтобы ввязаться в пустую, наверняка скандальную, женскую ссору. Я всегда робел перед женским натиском, избегал влезать в острые дискуссии, в которых участвовали женщины. Их алогичность в суждениях и взрывная эмоциональность обезоруживали меня. А то, что Зоя Марковна устроит именно такую сцену, я не сомневался. Куда ей было деваться? Не станет же выдавать тех, кто стоял за ее спиной, подговаривал на такое бессердечное дело. Было ясно как день, что не сама она, не в одиночку разработала этот дьявольский план. Слежка за мной и Аней, посылка в Ялту фотографа — все свидетельствовало о действиях целой группы, своего рода мафии, поставившей ясную цель — угробить, убрать директора института, освободить место для кого-то своего. А где действует мафия, там люди не болтают о ее планах, боятся. И секретарша будет бояться и, даже припертая к стенке, кинется в истерическую атаку, крикливо вывалит всю грязь, которую сама же и замешала. Сама вываляется в грязи, но и Аню выпачкает, и меня, конечно, как главного «прелюбодея». А заодно и Егора Ивановича. Никого не пожалеет. Расчет один: когда все будут выпачканы, тогда уж трудно будет разглядеть, кто на самом деле грязен, а кто чист.
Пока мы ехали да пока шли по коридорам института, пыл у моей Ани, как видно, поостыл. Она тихо вошла в приемную, скромно села на стул у дверей. А я демонстративно уселся в мягкое кресло, положил ногу на ногу, твердо намереваясь не вмешиваться в женский разговор, только слушать. Зоя Марковна вскочила, увидев нас, засуетилась, с трудом выбираясь из тесного пространства за столом.
— Здравствуйте, Анна Петровна! — затараторила она, будто и не было вчерашнего разговора. — Как здоровье Егора Ивановича?
— Не могу вас обрадовать, — холодно сказала Аня. — Ему лучше.
— Вот и хорошо, а мы-то беспокоимся…
Я поражался самообладанию Зои Марковны. Ей же прямо сказали, что не ей бы беспокоиться о здоровье Егора Ивановича, а она хоть бы ухом повела. Такой феномен был для меня в новость, и я с любопытством рассматривал Зою Марковну, сияющую в улыбке, выглядевшую искренне озабоченной.
— Больше, пожалуйста, прошу не беспокоиться! — выкрикнула Аня, и я побоялся, что она не выдержит, расплачется.