Верка замолчала и сразу успокоилась. «Вот и допилась, — подумала она равнодушно. — Уже глюки мерещатся. Кажется, пора завязывать. — Она посмотрела на ополовиненную бутылку водки. — Разве что на посошок, чтоб спалось лучше». Налив полстакана, залпом выпила жидкость и, роняя по пути стулья, пошла на кухню, чтобы вымыть лицо и остановить кровь, сочащуюся из пальца.
В коридоре Верке стало не по себе. Что-то здесь было не так. Огляделась, и хмель мгновенно выветрился из ее головы. Коридор был весь черный и залит неестественным зеленоватым светом. Откуда-то четко доносились звуки духового оркестра, исполняющего траурную мелодию. Не чувствуя ног, повинуясь непреодолимому, она поплелась на кухню. Открыла кран, вымыла лицо, и тут раздался тихий скрежет. Верка, едва живая от охватившего ее ужаса, повернулась на звук. Металлическая дверь, ведущая на черную лестницу, казалось, мерно подрагивала. Затем, с треском раздираемого металла, резко распахнулась. Провал за дверью был чернее ночи. Парализованная, Верка, вытаращив глаза, увидела, как в проеме появилась чья-то фигура в белом. На руках она держала сверток, обвязанный шпагатом с порванной петлей. Из вороха белья чуть выглядывало синюшное лицо новорожденного младенца. Фигура проплыла, не касаясь пола, через порог, и Верка, содрогнувшись, тут же узнала ее. «Анастасия Ильинична», — только и смогла прошептать она побелевшими губами. Затем упала на колени и умоляюще забормотала: «Пощадите меня, смилуйтесь, Христа ради!»
Та, не обращая на Верку никакого внимания, медленно, проплыла мимо. Где-то закуковала полуночная кукушка. Верка подняла голову. Видение исчезло, а дверь на «черную» лестницу была закрыта. «Привиделось», — прошептала она.
Верку начал сотрясать нервный озноб. Стуча зубами, она поднялась с колен и стала жадно пить воду прямо из крана. Вновь услышала тихий скрип двери уже в коридоре, затравленно обернулась и успела заметить лишь часть белой одежды, скрывшейся в ванной комнате. Верка поплелась туда, секунду раздумывала, затем осторожно приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Пусто. Большая ванна была почти до краев заполнена горячей водой, над которой струился пар. Трясясь от озноба, она безумными глазами посмотрела на воду. «Замерзла, замерзла, надо согреться. Что же это со мной делается? Скорее в воду, в воду».
Она разделась, положила в ногах для упора широкую доску и залезла в ванну.
«Вот сейчас хорошо, — с умилением прошептала женщина. — А теперь спать, спать».
Она уснула. Упорная доска стала медленно сдвигаться к концу ванны. Голова Верки скользнула с края в воду. Уже под водой она проснулась от попавшей в легкие воды, попыталась глубоко вдохнуть воздух, но захлебнулась еще больше. Верка стала судорожно биться под водой, но обессиленные руки только скребли эмаль ванны. Последним отчаянным усилием ей удалось на мгновение поднять лицо из воды, но тело уже не слушалось; она опять скрылась под водой и осталась там, неподвижная, с открытым ртом и выкатившимися, полными ужаса глазами.
Сегодняшний день, как и напророчила мать, у Татьяны явно не задался. Сначала эта ссора с матерью, и, самое главное, ее новый ухажер Виталик так и не пришел в назначенное место. Татьяна от расстройства зашла в первую попавшуюся забегаловку и там крепко выпила на халяву с местными забулдыгами.
Придя поздно вечером домой, она увидела накрытый матерью стол, початую бутылку водки и разбросанную по столу и на полу гречневую кашу. Неужто одна целого порося сожрала? «Мать, а мать!» — позвала она. Затем вышла в коридор, заглянула в ванную, туалет, на кухню. Верки нигде не было. «Так куда же ее черти дели? Наверное, со скуки к какому-нибудь кобелю подалась, а чтобы не выгнал, порося прихватила», — решила Татьяна. Вернувшись в комнату, она завалилась, не раздеваясь, на постель.
Во сне ей виделась всякая чертовщина. То брат Витёк, висящий в петле с перерезанным горлом; то мать, глядящая на нее из-под воды мертвыми глазами; то она сама, распростертая на асфальте. Татьяна с криком проснулась, встала, зажгла свет и пошла к зеркалу. Вгляделась в свое опухшее, с размазанной краской лицо.
В коридоре зазвонил телефон. Он звонил долго и настойчиво. Сначала Татьяна не хотела идти узнавать, кто звонит посреди ночи. Затем подумала, что, может, это ей, выругалась и вышла из комнаты.
«Алло, да, это я. Кто-кто? Ах, Виталик, это ты. Не узнала сразу твой голос. Горло болит? Что ж ты, котик, не пришел? Я тебя целый час ждала. Да… да… Понимаю… Смогу, конечно. У «Арагви»? Хорошо, переоденусь только и лечу, лечу».
Не подумав даже, что в такой час все рестораны уже закрыты, она умылась и, тщательно причесав волосы, полезла за чем-то в гардероб. Там сразу увидела туфли-лодочки, которые реквизировала у старухи. На перекладине висел и модный бледно-розовый шарфик. «Как же я забыла про них? — подумала женщина. — Это сейчас самый писк». Даже не примерив, она завернула туфли в газету, намереваясь взять с собой, и завязала на шее шарфик.
В ту же секунду шарф стал затягиваться. Татьяна схватила его обеими руками, пытаясь ослабить, но тот давил все сильнее. Она захрипела и стала задыхаться. Шарфик ослабил хватку. Его свободный длинный конец вытянулся и потащил свою жертву к выходу из комнаты. Просторный коридор был весь черный. Подтащив Татьяну почти к самой опечатанной двери, мучитель дал ей отдышаться. Послышался крик кукушки. Тут же одновременно раскрылись входная и опечатанная двери, и появилась траурная процессия. Татьяна, лишаясь сознания, стала падать, но натянутый шарф не позволил это сделать, а, сдавив еще сильнее, тут же привел в чувство. За людьми в черном появилась лишь одна фигура, в саване и черном капюшоне. Поравнявшись с Татьяной, покойница резко откинула капюшон ц взглянула на нее. Татьяна заорала. Это была ее мать. Лицо, когда-то Верки-Шалавы, было бледно-синюшным. Пройдя мимо, она схватила конец шарфа костлявой рукой и повлекла Татьяну в комнату. Там отпустила шарф, отступила в сторону и оставила дочь одну в центре.
Знакомая читателю комната почти не изменилась с последнего посещения; лишь исчез помост, на месте петли висела люстра, да отодвинутые портьеры открывали распахнутые настежь створки окна, за которым висела полная луна.
— Что же ты, Татьяна, украденные у меня туфельки так и не примерила? — тихо спросила сидящая за столом девушка в белой рубашке и черном плаще.
Та подняла голову на знакомый голос и сразу узнала Анастасию Ильиничну. В отчаянии упав на колени, Татьяна с мольбой протянула к ней руки.
— Простите меня, ну простите меня, окаянную, дурь попутала. Верну я туфли и шарфик верну. Все, все, что есть, отдам, только отпустите, — она понимала, что говорит не то и что эти слова ей не помогут, но остановиться уже не могла. — И отравила вас не я, а вон мать моя, Шалава. Я только в коридоре стояла. Вот крест святой, что правду говорю. — Татьяна хотела перекреститься, но шарф сдавил ей горло с такой силой, что она упала на пол и захрипела.
— Ну что же, — так же тихо продолжала Анастасия, — если ты говоришь правду, то твоя мать тебя сама простит, но если нет, то не обессудь. А пока примерь-ка туфли.
Татьяна увидела рядом с собой лакированные лодочки и, не вставая с пола, судорожно попробовала натянуть одну из них на ногу. Но тщетно. Туфли ей были безнадежно малы.
— Помогите ей, — распорядилась Анастасия.
Из-за стола встал человек в черном. Двумя резкими движениями он надел обе. Татьяна попыталась встать на ноги и не смогла. Туфли стальными колодками сдавили ей ноги. Она завизжала, как свинья на заклании, но те все сильнее и сильнее стискивали ноги. Татьяна лежала на полу без движения, боясь шевельнуться от горячей боли. Анастасия обратила властный взгляд на ее мать. Бывшая Верка подошла к столу и, налив из хрустального графина пол стакана мерцающей жидкости, медленно пошла к дочери. Подойдя вплотную, она резким движением протянула ей хрустальный стакан: «Пей, стерва, спасай свою душу». Татьяна, с ужасом глядя то на стакан, то на мать, стала отползать в сторону. «Нет, нет, нет», — шептали ее губы. Она ползла все быстрее и быстрее, пока не достигла окна. Здесь она встала на колени, легла грудью на подоконник и забросила на него ноги. Затем, цепляясь за край рамы, с трудом встала на раздробленные ступни й бросилась вниз в черный провал окна. Умерла она не сразу, а некоторое время еще царапала ногтями булыжник мостовой, сучила ногами и, тихо подвывая, звала: «Помогите». Но люди шли мимо по своим делам, и никто не обращал на Татьяну никакого внимания, потому что никто ее не видел.